Говоря это, ублажая ровным голосом, усыпляя плавными жестами, гипнотизируя тусклыми слюдинками глаз, застланными как бы даже слезой, манипуляцией какой-то вытолкнул он на середину стола бутылку пятидесятишестиградусной, огладил ее любовно, сковырнул шершавым пальцем пробочку. Стукнулась она рифленым торцом и закатилась куда-то.

- Верно замечено в народе; «долгоиграющая»! – воскликнул дед, приходя чуть ли не в неистовство от умиления, – Очень для мужеского нутра пользительна.

– Русское чудо, – нехотя поддакнул главарь.

– Глонешь – сердце взыграет, – вел свою партию дед, – Дак кружечку гостю, али нет? Али из бадеечки пьете?

– Пускай он перво-наперво свою пистоль вынет да положит сюда, – хмуро сказал главарь. – А то как бы не наделал чехарды при таком неспокойном ндраве. Вот стол напрочь изуродовал, ведь опять же труда стоит починить его… Ну вынай, вынай ее, да чокнемся во имя мира на всей земле!

Шумейко встал и не спеша отошел к двери.

– Пить – это чуть попозже. А пистолет я только тогда выну, когда следом буду стрелять, – сказал он резко. – А то зачем же валять дурака? Так что поищем сперва, не найдется ли какой закуски… той же икорочки, а?.. Да и балычка! Ну-ка, дед, поворачивайся, я в твою святость не верю ни на грош!

И тут ринулся на него из противоположного угла третий, что сидел все это время будто язык проглотил; копил, видно, решимость, подгадывал случай. Обхватил инспектора сбоку, пытаясь вывернуть руки, но ему это не удалось бы, не подоспей главарь… В общем зажали инспектора, и карманы обшарили, и пистолета не нашли. Не было Никакого пистолета! А и отпускать уже не решались после такой суматохи – трудно дыша, переглядывались, как быть.

Облизнув расквашенную в потасовке губу, чувствуя спиной, как пахнуло прохладцей, Шумейко спокойно посоветовал:

– Остыньте, господа деклассированные, обернитесь, опомнитесь. Не такой уж я храбрый, чтобы ходить по вашим вертепам в одиночку.

Его враз отпустили, и он поиграл плечами, как боксер в разминке перед началом матча. Но здесь матч был окончен. Подмигнул стоявшему в дверях Сашке (тот этак легонько, с наивозможной деликатностью, отодвинул прикладом от двери Шалимова). Кстати сказать, Васька в потасовке участия не принимал, на сей раз из соображений вполне здравых, а может, опять что-то имея на уме.

Подмигнув Семернину, инспектор одобрил его действия:

– Службу знаешь, матрос! Чуть шею, идолы, не свернули!

Саша вполголоса пробормотал:

– Замешкался я тут, погребок отыскал, вроде ледничка. Бочонок стоит – похоже, с икрой.

Сидя на краю нар, главарь искоса зыркал на два ружья, бесполезно висевшие под потолочной балкой. Видно, пожалел, что поддался суесловию, упустил возможность толковать с инспектором с позиции силы. Убить, конечно, не убить – это сроком немалым пахнет, даже скорей всего «вышкой», – но припугнуть было бы не грех. Да что теперь напрасно укорять себя! Не выгорело дело. Подвел и этот сморчок, Шалимов… нечисто, на руку этим вот героям сыграл.

– Имейте в виду, товарищ инспектор, – сказал он напряженно скрипуче, – членовредительства никакого мы не допустили.

– Да нет, конечно, – успокоил его Шумейко. – Если не считать попытки обезоружить должностное лицо плюс добавим сюда бочонок икры. Ну что ж, для начала подпишем бумагу…

Главное, составить акт, а потом пусть разбираются. Это во-первых. Шалимов дальше поселка не уйдет, будет свидетель; лодка с мотором, сети, разное имущество ловецкое, бочонок с икрой – все в руках инспекции. Это во-вторых. Короче говоря, логово с его обитателями больше для него не существовало; остальное в компетенции суда. Интересовал его лишь Васька Шалимов – все же свой парень, с ним и жить и ссориться придется еще не раз.

Идя вниз по тропе, шагая так, чтобы не попадать в луч опустошительно высветляющего фонаря, Шалимов сказал старшему инспектору:

– Сестра велела кланяться.

– Ну уж… так-таки и велела? Что, недавно встречал ее?

– Ну, не очень чтоб так… Говорит, передавай привет, давно, мол, не видела, соскучилась, А я отвечаю, что не знаю, мол, в лицо. Говорит, ничего, зато инспектор, мол, тебя знает. В кино, говорит, когда были, я тебя ему показывала. Отвечаю: ну и дура, моя карточка никому, окромя милиции, не интересна. А она говорит; ему как раз интересна, он обожает, когда ему в постель камни бросают. А я говорю: я в тебя… такую, бросал. Путаешься с кем попало. Я не в окно инспектора – в твое окно метил…

Шумейко хотел одернуть его, но передумал, не стал повышать голоса и тем более форсировать события. Он только вежливо спросил:

– А ты не боишься, что я тебе сейчас в ухо залеплю --уже не как страж закона, а просто по-человечески, за сестру, за Катю? За то, что оскорбляешь ее?

Шалимов с ехидцей ответил:

– Невыгодно это вам, дяденька. Все ж таки я свидетель, если суд… Мне-то лично общественное порицание только вынесут, от икры я откажусь, очень она мне нужна, а в остальном -- так я вам даже хорошую службу сослужил и пищаль вашу не отбирал, стоял в сторонке, ждал, чья возьмет…

Шумейко впервые за весь день расхохотался.

– Дался бы я вам с пищалью, если бы она у меня была! Сквозь брюки, пока рука в кармане, стрельнул бы только раз – и куда ваше воинство только бы и девалось.

– Воинство – оно тоже не без ружей.

– Не без ружей, да высоко они висели, не дотянуться. До ружей дотянуться – надо было сперва меня с чурбака сдвинуть, а я сдвигаться не пожелал бы. Вот так, приятель. Учись. А вообще ты далеко пойдешь, даже и не обучаясь специально. Зловредности в тебе много. Заняться тобой, что ли?

Шалимов спрыгнул в лодку.

– Как-нибудь в другой обстановке, дяденька. В ближайшее время не стоит трудов.

– Ну как спалось? – спросил старший инспектор у Потапова утром.

– Вот Гаркавый спал куда с добром, – зевнул Потапов, потянувшись всем телом к солнышку. – А я ворочался: душно, комары… Только на рассвете под шумок мотора и заснул.

Он пока не замечал в лодке, что шла на буксире, Ваську Шалимова, но и, когда заметил, не очень удивился.

– Никак подзалетел, голубь сизый? – спросил он у Шумейко. – И что при ем-то, было чего или нет? Штрафануть бы его как следывает…

Шумейко отвернулся; на реке по раннему времени было еще довольно свежо, его передернуло.

– Было, было, все было, – ответил он нехотя. – И при ем и не при ем. Вон бочонок икры в корме стоит да рыбы соленой навалом. Причем, учтите, икру обрабатывали по всем правилам, без потерь. Эти – умеют. Хоть на экспорт. Не то что на балаганчике.

Он смотрел на застрявшие у береговых плесов и мысков плоты – их сколачивали в расчете, что поднимется ко времени вода, а вода, не успев толком подняться, сразу же и упала. Плоты обсохли, к будущей навигации их и вовсе замоет.

«Тоже дела как в балаганчике, – подумал он огорченно. – Эх, балаганчик, балаганчик, – несообразительность и головотяпство редкостное».

Плыли мимо бревна-гнилушки с черными глазками сучьев – словно крокодилы в мутных водах какой-нибудь южноамериканской Параны. В потемках налетишь на такого «крокодила» с разгона – ладно, если обойдется без пробоины.

Кривуны, кривуны, бесконечные мысы-кривуны по реке, и не скоро еще тот последний, за которым мигнет огоньками Таежный. Тем более что попутно сворачивали в протоки, проверяли нерестовые гнезда – там, где вода позволяла пройти. Но сегодня можно было воспользоваться и задержанной лодкой. А в Таежный почему-то тянуло, хотя Шумейко не смог бы внятно указать причину. Не в Кате дело. С Катей полная неопределенность. Охладел к ней, и не понять сразу, отчего. Можно бы и разобраться, да нет желания бередить душу. О другом мысли в голове.

Сидел он, читал книжку, и ветер шустро задирал ее ветхие страницы.

Пламенел закат. Правда, самый пламень солнца вспыхивал и опадал где-то за далеким хребтом, где-то за хребтом медно гудел раскаленный горн его… А сюда, ближе к реке, для глаз оставалась лишь растворенная, терпкая, цвета лимонной кожуры, живая, еще красно не омертвевшая его закраина. Постепенно набирала она цвет перезрелого персика. И речная волна от берега до берега тоже отливала перезрелым персиком, слабо взблескивала фольгой.