– Где?

– Нашел дурака: рыбу забрал, деньги по акту сдерешь да еще скажи где…

На щеках у Шумейко жестче выперли скулы.

– Ладно. Сами управимся. Найдем. Вам - свое, а тем – свое. Вы тоже овечками не прикидывайтесь.

Решено было остановиться здесь на ночевку. Шумейко знакомился с хозяйством балаганчика, с объемом лова. В этом году, например, при всеобщем запрете вылова лосося разрешалось все же на душу коренного населения – эвена, ительмена либо коряка – заготовить пятьдесят килограммов. Вот из такого расчета и составлен был план для оленеводческого колхоза, и уж сам колхоз выделял своих людей для рыбалки, для организации коптильного балаганчика.

– План – выловить именно лосося? – переспросил Шумейко. – А карась что, не годится?

Потапов, отойдя от обиды, вызванной отменой его распоряжения, затрясся от сдерживаемого смеха.

– Кунджа, микижа, кета, словом, лосось – вот лучшая рыба для эвена. Карасей они не любят – говорят, кости карася у них между ребрами выходят. Чуть пойдет лосось – хлеба они не едят, не покупают, целиком переходят на рыбу.

Эвен тоже засмеялся, сказал, что лучше кеты хлеба нет. Он был тут старшим, на балаганчике, несколько его рыбаков перебирали на уловах сети. Поражало на балаганчике обилие отходов при разделке лосося, валялись повсюду алые пласты рыбы, усеянные мухами, небрежно обрезанные мясистые хребтины, черная, уже запекшаяся, чавкала под ногами икра; лежала она и на бревнах - подсыхала для собак.

– А почему ее не засаливать? – ужаснулся Шумейко. – Какое все-таки пропадает добро!

- Да ведь они не любят соленую рыбу. А тем более икру – ее надо уметь еще засолить, сделать как полагается. Засолили как-то тут бочку, а она протухла. На икру специалист нужен. Икра без соли портится. Ее ведь не закоптишь. Ее в лед разве…

Молча и угрюмо шагал Шумейко по растоптанной, как бы еще волнующейся и вздыхающей плоти лосося, по нежной, кое-где сбитой уже в сухие смольно-вязкие комья икре, заглядывал в юкольники – коптильни, в одной из которых в непроглядном дыму сидела согбенная морщинистая эвенка в ветхом платьице и мягких ичигах. Подвязывала рыбу к вешалам, подсыпала в огонь душистые опилки… И, занимаясь своими обязанностями, между делом, будто мало ей было дыма, от которого слезились глаза и кожа собиралась складками, – курила она между делом короткую изгрызенную трубочку. Извечно заученными казались ее движения, раз навсегда был установлен круг ее желаний •- копченая, без соли, юкола, табак, который и курить можно и пожевать, водка, если поднесут, крепкий чай и работа. Шумейко уважительно наблюдал, как ловко, даже бесстрашно она орудует остро заточенным ножом, в два приема пластая крупных чавыч и нерок, – в два приема, небрежно и точно. Она умела делать свою работу с четкостью автомата, хотя едва ли уже видела самое рыбу, которую привычно пластала, – почти ослепла в постоянном дыму.

Шумейко спросил у эвена о плане, много ли рыбы уже сумели взять. Эвен назвал неутешительную – против плана – цифру.

– Да-а, планово они своего не вылавливают, ленятся или черт их знает, – уныло заметил Потапов, – но зато беспланово ловят сколько влезет и даже больше. Ведь примерно сказать, они искони на рыбе живут и фактически ничего другого, кроме разве оленины, не едят. Вот и установи им здесь запрет на лов… Для приезжего русского лосось, можно сказать, забава, лакомство, а у местного жителя это привычная пища.

За мелкой суетой и малоприятными разговорами о добыче и использовании лосося не заметили, как и сумерки наступили. Вроде и вид здешней природы ничем особым не выделялся, но вот вдруг прорезалась во всей красоте ранее скрытая облачностью рафинадная глава давно притихшего вулкана.

Шумейко приостановился, дивясь.

– Ишь ты, зуб мудрости какой…

Уже и солнце село, а вулкан все пламенел – тихо истлевал и палево плавился снег на его склонах, на комканой филиграни отрогов.

– До чего же на Камчатке часты вот такие, ну, откровения, что ли, природы, – вздохнул Шумейко, не привычный к высоким словам, да и к тонким душевным движениям тойсе. И обернулся к эвену – уцепистому и неровному какому-то, будто в несколько узлов его вязали, а он нет-нет да и выпрямлялся. – Так как же нам с планом теперь быть? Оставишь своих оленеводов без рыбы? Да и ездовых собачек?..

Эвен хитренько – а был он к тому же навеселе – ухмыльнулся, бойко ответствуя:

– План есть, и будет, и знаем, где взять.

– А ты, видать, парень-жох!

Эвен развел руками: твоя власть, понимай как хочешь, инспектор…

В стороне безымянной протоки глухо тукнул выстрел.

Шумейко насторожился, повел головой, прислушиваясь.

– Где это? (Парни, у которых отобрали рыбу, давным-давно запустили мотор и уехали вниз по реке.)

Эвен опять вывернул в недоумении руки – хотя знал, видно, что соседствует кто-то под боком не с добром, а с камнем за пазухой.

– Ну ладно, – сказал, успокаиваясь, Шумейко, – я тут пройдусь мало-мало. Пока вы чай вскипятите. Вдоль протоки…

– Э, паря, там ты не пройдё-ошь, – предупредил его эвен. – Заломы, талина…

- А мне далеко и не нужно. Комаров покормить.

Эвен понимающе хмыкнул.

Уже у самой протоки инспектора догнал с охотничьим ружьем в руках Сашка Семернин – все это время он что-то копался в моторе и был весь куда как страшен, весь в мазуте.

– Вдвоем интересней, – сказал он. – А вдруг медведь? Так я с жаканом…

– Что ж, пожалуй. Жакан – это вполне надежно. Даже если и не медведь.

Выглянула луна, и хаотическое скопище погибшего леса, чудовищные заломы, бревна, вставшие на попа, напоминали если и не лунный, то, во всяком случае, некий потусторонний пейзаж.

Шумейко и Семернин сразу же углубились в тонкоствольный ивняк-талину – здесь ровнехонько стояли миллионы первоклассных удилищ, впрочем никому пока не нужных, никем не используемых. Идти сквозь их строй было пыткой, листвяная рвань и паводковая прель засыпали лицо, грязнили одежду, проникали за шиворот.

– Чего ради такие мученья, давайте выйдем к протоке, – предложил Саша.

– Там, думаешь, лучше?

– Ну, тогда давайте я возвращусь на балаганчик, – как раз рыбаки с улова пришли. Лодкой будет куда проще.

– Что ж, это идея, – согласился Шумейко, – валяй. А я пока проберусь на протоку, буду там тебя ждать.

Саша пригнал лодку довольно быстро – не через дебри лез, по чистой воде шел. Шумейко облегченно вздохнул, почувствовав под собой днище и слякотно вздрагивающую от толчков воду на нем.

Долго ли, нет ли плыли они по узкой вихляющей протоке, осторожно прядая веслами. Шумейко не знал: часы хоть и были, но фонарем жужжать не хотелось. Чувствовал себя собранным как перед боем; знал, что вряд ли окончится миром этот ночной поиск; раз на протоке некая берлога или логово, то не так трудно будет и засечь его для начала хотя бы вприглядку, Да нет, впрочем, к чему приглядка, нужно сразу брать быка за рога, не терять времени.

Глушь, глушь-то какую эти дельцы выбрали! Кто же их продовольствием снабжает? Пожалуй, с балаганчика кое-что им отчисляется, все для первого раза необходимое. Балаганчик им вроде перевальной базы… А то ведь до Таежного по реке не меньше сотни километров – попробуй доберись. Добраться-то можно на крепкой моторке, а там сразу в глаза кинется, что за люди…

– Смотрите-ка, впереди под кручей лодка! – шепнул Саша, ткнув ружьем в густую тень, куда и свет луны не доставал.

Шумейко увидел лодку, но в ней никого не было.

– Суши весла! – приказал он. – Тихо. Послушай-ка, вот что. Оставайся здесь в тени, а потом в зависимости от обстановки будешь подгребать потихоньку. Фонарь у тебя есть?

– Да. У меня фара вроде прожектора.

– Дай-ка ее мне. А тебе на вот послабей, с динамкой. А то жужжит, сволочь! Ну, в общем смотри сам, только не порть мне игры, не суйся, куда не просят.

– Слушаюсь, товарищ командир! – лихо козырнул Саша, которого возбужденный тон инспектора как бы даже развеселил. – Вот это. по мне, – сказал он, – такая работа… Как-то раз мы вышли в море на сторожевике…