Белые стволы берез по берегам мелькали частоколом.

«Жаль, что природа иной раз сила непростительно пассивная, статичная, – подумал расслабленно Шумейко. – А то вот гонишься за браконьером – и не встанет на его пути извергающийся вулкан, не взбунтуется речная вода, нет, спокойно рябит себе на мелях, а то даже и не рябит, кажется сытой, гладкой – вот уж истинно, ей-то что, воде?!»

Опять вздымались и опадали невероятные пламена заката. И тем невероятней, фантастичней они были, что горы на переднем плане оттенились черным-черно, кочковато легли фитильным нагаром. А там дальше волшебство, пиротехника – и не хочется думать о браконьерах, глядя на такой разгул красок. Браконьер, впрочем, понятие относительное: один не задумается закрыть грибом атомного взрыва столь дивный закат, плоть от плоти веществ Земли и неба, другой беспутно погубит живую реку вредными отходами какого-либо заводика, третий убьет ради забавы птицу… Злоба и глупость – самые непродуманные, но не самые слабые звенья в многосложной системе «человек». Он венец творения. Ну, а Васька Шалимов? Да ему до человека шагать и шагать! Он из тех, о ком Потапов говорит: «браконьер по натуре». Вроде Бескудникова, хотя, может, в полном объеме еще не развился, не дорос. Так дорастет, если вовремя не сломать дурную его натуру. Убеждением или силой – это уж как придется.

Почти без дождей подошло к концу нежаркое лето.

Браконьерства на реке поубавилось не очень. Шумейко и не рассчитывал легковесно на его полное искоренение. Рыба есть рыба, она смущает неустойчивых…

Катер рыбоохраны шел против течения, вверх по реке, а вниз по ней, мимо, проплыл знакомый эвен с балаганчика. Рядом – жена с папироской в зубах, одетая в зимнее пальто с лисьим воротником, чумазый мальчуган в картузе, их сын, и знаменитая собака, любительница возни с посудой. Они уезжали к себе в село, как не оправдавшие надежд (завалили план). И то сказать: бесконтрольно они там жили; хищники под боком пригрелись… Теперь по крайней мере можно быть уверенным, что на балаганчике будет спокойно. Там теперь Никодим Сергеич за главного – старик неподкупный и влюбленный в природу. Перевели его из бригады рыбкооповских ловцов на самостоятельное дело. Он-то человек вольный, пенсионер – ну, попросили… Послушались совета Шумейко.

Вот и сено косить нужно уже не мешкая. А для рыбоохраны опять забота: много появилось косарей по всей реке, и каждый в основном на уху рассчитывал, на кетовую икорку.

Катер повернул к берегу – оттуда призывно махали косцы, что-то им понадобилось. Оказалось, забыли соль, нет ли соли…

– А косы вы не забыли? – пошутил Потапов.

- Остальное все взяли.

– И бруски?

– Ну.

– И отбойники?

Молодой, серый от пыли лесоруб, рубаха навыпуск – видно, бригадир в группе косцов – засмеялся:

– Ну. Говорю – все взяли.

– В том числе и сеточку?

– А зачем? – не без хитрецы осведомился бригадир. – Чтобы вы отобрали? Вот мы на этом, которое поблизости, улове возьмем рыбу, еще одну – на другом, нам и хватит.

Выглянул из рубки Шумейко, погрозил пальцем:

– Если мы узнаем, что на каком-либо улове дают вам рыбу, отберем у них билет. Они заготавливают юколу для эвенов по особому разрешению, у них план горит. А кто – для госпромхоза. Вас же, касатики, тут много таких по берегу наберется, что на лосося зубы точат.

– Да много ли нам нужно? – обиженно сказал лесоруб. – На бригаду косцов по рыбе в день.

– Нет, нет. Не выйдет, – сказал Шумейко. – Получается тридцать лососей в месяц – даже если по вашим скромным аппетитам.

– Что ж, и микижу поймать нельзя?

Микижа – здешняя разновидность гольца, или, как ее пышно иногда величали, радужная форель, слыла у местных жителей рыбой нечистой. Ходила легенда, что она мышей глотает. Микижу и за рыбу не считали. Ну, а человек небрезгливый только посмеивался себе, коптя из этой самой пожирательницы водяных мышей исключительно вкусные балыки.

– Нет, – жестко сказал Шумейко, чтобы не было потом кривотолков. – Нельзя и микижу. Надеюсь, понятно?

Лесоруб, у которого поубавилось настроения, невесело кивнул:

– Понятно. А только жить у реки…

Шумейко переглянулся с помощником.

– Мой вам совет, чтобы без шуток уже: ловите вот здесь в озере по соседству карася.

– А можно?

– Да. Но только без злоупотреблений. Только для бригады на котел.

– Да нам больше зачем?

– А шут вас знает зачем – как ни поймаешь браконьера, у него всегда в лодке несколько десятков лососей. Зачем?

На балаганчике их встретил сам Никодим Сергеич. На шее у него по-пиратски была повязана черная кисея накомарника. Говорят, в гражданскую он был офицером у белых. Отсидел сколько полошено, причем давненько, еще до войны, а теперь жил постоянно в Петропавловске, летом же ездил в привычные, знакомые с юности места промышлять рыбу, и не столько ради заработка, сколько ради отдыха.

– Я себя здесь лучше чувствую. Воздух! – доверительно говорил он сейчас Шумейко, угадывая в нем родственную душу, военную косточку, что ли; пыхал при этом в прокуренные, с рыжеватинкой усы дымом легкого приятного табака. – Я себя лучше чувствую, чем в пятьдесят лет. А сейчас мне уже шестьдесят семь. Поднимешься, бывало, осенью туда к Таежному – ма-ать моя, – золото, золото, потом ельники, знаете, что-то такое блеклое, с настроением, вот как у Бялыницкого-Бирули. Да и тут чудо как хорошо, когда видны вулканы, – я забыл дома свой ФЭД, а то ведь я люблю виды фотографировать. Хорошо бы еще писать так, как Пришвин, – даром таким обладать, а?.. Вообще я веду дневник – уже семь лет, как ушел на пенсию, как в лесу, на приволье. Вот только комары, но их можно стерпеть – из-за воздуха. Очень здоровый здесь для меня климат.

Пока они вспоминали с Потаповым общих знакомых (примерно еще периода нэпа), Шумейко наслаждался музыкальной речью старика уже со стороны и дивился ей, строю ее, неожиданным звукосочетаниям. «Верьовка», «берьоза». «ячея крупныя» эти простые слова становились в его произношении пластичными, податливыми, их хотелось попробовать на ощупь, мять, как глину или воск. Эстрадным чтецом быть бы Никодиму Сергеичу! На захудалый балаганчик пришел не потребитель, не нудный администратор, а поэт – в этом сомнений уже не было.

Заглянули в коптильню: янтарные светились балыки, хорошо пахли, за такой товар золотом платить. Никодим Сергеич предупредительно объяснял тоном человека, знающего цену своей работе:

– Лосося мы здесь коптим исключительно ольхой – дым приятный и цвет у рыбы красно-коричневый, приятный. А то ведь случалось, хотя бы и у эвена здесь, лиственницу использовали – разве можно, смолой пропахнет балык. Нельзя. И березой нельзя, много копоти, а лучше всего опилки ольхи или древесина ивы.

Потом он пригласил отведать ушицы, а к ней в качестве приправы подал шоре из чеснока, лука и редьки, смешанных с перцем.

–  «Барракуда», – сказал он смущенно, – дешево и сердито. Рецепт «барракуды» ¦- мой, если вам угодно. Убежден, что продукт сей способствует долголетию.

Шумейко ел «барракуду», запивал ее душистой юшкой и морщился и посмеивался, слушая старика. Век бы отсюда не уходить. Вон уже и осень кое-оде, облетают листья, обнажаются берега, деревья с просвечивающими залысинами коры выглядят безотрадно, в воде их опрокинутый рисунок щемяще свеж, как непросохшая картина маслом. И все же хорошо здесь.

– А где же ваша прежняя ловецкая бригада, с Генкой Гречениным во главе? – спросил он, выходя из раздумья.

– Не так далеко, – живо отозвался Никодим Серге-ич. – На этой же стороне реки. Там озера у них, кара-си-и… Хотите на карася сходить?

– Не то что хотим, а нужно, – сказал Потапов, старательно скребя ложкой по донцу миски.

Когда зацветает черемуха, карась идет на нерест в озера, соединенные с рекой протоками, в старицы. Затем эти водоносные сосуды пересыхают, и остаются караси в озерах до весны, во всем расплодившемся обилии. Тут их и ловить как раз, и ловят порою жестоко, выгребают озерца подчистую. Но много еще карася – хватает и на законный лов и браконьерам. С карасем пока все благополучно – только надолго ли?