Мне всего тридцать два, говорю я, но ведь это уже много, если иметь в виду, что девчонке с пушком на губе едва ли больше восемнадцати, а латышке, беспечно раскатывающей по автобусу соловьиные трели, может быть, все двадцать два…

Нет, нет, я не думаю о них. Пусть себе живут на здоровье, пусть поют себе песни, хохочут и даже целуются.

Мне возвращены горы. Я люблю горы больше всего на свете. Не считая Валерки.

Домбай не с чем даже сравнить. Эдем! Рай на земле, если не брать во внимание, что для рая мало одной роскошной природы. Нужны еще и определенные материальные сущности. Определенная сумма калорий на душу населения. Мало того, нужны еще и психические сущности. Душевное удовлетворение, например. Возможность заниматься тем, что тебе любо. Благосклонная улыбка синеокого ангела.

Впрочем, достаточно об ангелах.

Лагерь – временное обиталище людей неунывающих, шумных, энергичных. Что они не лишены юмора, в полную меру дано ощутить даже в уборной, где над известным вырезом помоста прибита вверху жестяная, в траурной кайме, табличка. Она строго указует: «Следи за манометром!»

В палатке, где мне предстоит жить, на моем одеяле нарисована кем-то из предшественников символическая рожа – возможно, снежного человека, сразу не определишь. Рожа будет постоянно бодрствовать, охраняя мой сон. Что ж, ничего не имею против…

Здесь нас четверо. Все молодые, от восемнадцати до двадцати пяти. В этой компании я уже перестарок. Но ничего, надеюсь, мы столкуемся. Пока я исподволь к ним присматриваюсь и прислушиваюсь.

Одного я уже знаю. Это Вася Тутошкин – тот улыбистый парень в потешной фетровой шляпе, что угощал нас в автобусе конской колбасой. Спрашиваю, чем он занимается дома, то есть, короче говоря, интересуюсь профессией.

Профессии у него нет.

Оказывается, можно шить и без профессии. Без всепоглощающего увлечения радио или электронно-счетными машинами. Оказывается, можно, не мудрствуя лукаво, работать кладовщиком на каком-то складе спорттоваров и быть вполне довольным жизнью.

Вася Тутошкин, например, доволен.

Он хотя бы приятный парень – излучает что-то такое к нему располагающее. Подмигивает, кивая на соседа: каков, мол?..

Сосед, шахтер из Подмосковья, добытчик бурого угля, приобрел путевку в альплагерь, как в дом отдыха. Была лишняя путевка в месткоме – вот и дали. Езжай, шахтер, в горы, подыши синевой… Правда, он не очень огорчился, узнав, что такое альпинизм в натуральную величину.

Звать его Петром, он довольно тощ и оттого подвижен, уши у него лопухами, и нос массивный, и кадык выпирает мощно – что и говорить, это еще черновая обдирка, а не человек в отшлифованном виде. Кажется, задень его – и оцарапаешься, как об арматуру.

– Ухо, горло, нос, – шепчет Тутошкин, и я понимаю, что эта кличка пристанет к шахтеру накрепко.

Любопытно, что прошепчет Тутошкин кому-нибудь обо мне; я будто бы сколочен без особого изъяна и лицо в норме, но очкарик, без очков двух шагов не ступлю. Я долго форсил, и в десятом классе ходил еще без очков, у карты безнадежно плавал, тыча указкой наугад, но не подавал виду, что уже ничего ее различаю. Видимо, этим себе основательно повредил.

Паренек на кровати, что стоит к моей спинка в спинку, укладывается спать: уже давно свечерело, легла на парусину роса. В палатке прохладно.

Он недавний школьник, этот круглощекий Володя Гришечкин. У него голубые глаза. И физика, не столько дух, сколько букву которой он усердно усваивал с шестого по десятый, как видно, пошла ему впрок. На ночь он «заземляет» себя какой-то проволокой, в прямом смысле привязывает за ногу к спинке кровати – по его понятиям, все то электричество, которое вобрано им за день, уйдет в землю и облегчит ему сон. Гришечкин смолоду бережется от перегрузок. Он далеко пойдет.

Долго не могу заснуть. В соседней палатке знакомые мне латыши с устрашающим рыком исполняют на губах и на всяких подсобных инструментах импортные джазово-негритянские мотивы. Неунывающий народ! Нам бы в палатку такой накал, а то и впрямь дрожь пробирает.

Утром заглядывает плотный симпатяга в кожаной куртке на «молниях» – такие парни успешно занимаются борьбой. Оказывается, он тоже занимался борьбой, но потянуло к «интеллектуальному» спорту.

Хочет записаться к нам в отделение. Звать – Ким Попов.

– Но у нас еще никакого отделения, – говорю я.

– Уже разбивают. Из вашей палатки жук такой, в шляпе, тоже получил задание – он старостой будет, что ли.

– Быстро осваивается, – бормочу я. – Хотя кандидатура как будто подходящая.

Выходим из палатки, щуримся - непривычно яркое солнце. Мимо пробегает рослая, с накрашенными губами девица в шортах.

Ким уже знает ее и знает, что она вовсе не девица.

– Мадам Персикова, – вздыхает он. – Говорят, у нее двое детей. Но как сохранилась!

– Если двое детей, то у нее, вероятно, есть муж, – осторожно замечаю я.

– Да. Конечно. Мастер спорта Персиков. Они оба мастера и вместе здесь в лагере. – Внезапно Ким ожесточается. – У меня у самого жена и дочь, но я наблюдаю за Персиковой без угрызений совести. Никто не запретит мне любоваться красотой. Для меня эго процесс творческий.

Ну что ж, возможно, и творческий. Во всяком случае, красотой любоваться никому не запрещено. Для этого, пожалуй, стоит заниматься альпинизмом. И для этого и для того, чтобы хорошо сохраниться.

Вылезает на свет божий Гришечкин, заспанный, взлохмаченный. вероятно, уже вполне освобожденный от излишков электричества. Он беспокойно обозревает сверкающие грани Софруджу – нашей зачетной вершины. Видно, что он удручен.

– Неужели и спальный мешок в гору тащить?

– А в чем спать будешь? – спрашивает Ким. – Тебя, кроме спального мешка, еще знаешь как поднагрузят!

Гришечкин, молчит не меньше пяти минут – мучительно размышляет. И, вдруг встрепенувшись, говорит:

– А что еще, кроме спального-то, тащить? Вроде больше-то и нечего.

– А консервов дня на три, харчишек? А ледоруб, а набор веревок? А девчатам груз облегчать в порядке галантного обхождения? А дров для начала?..

Гришечкина становится жалко: у него такой пришибленный вид…

– Ты в физике силен, – говорю я, – вот и придумай какой-нибудь рычаг, систему блоков. Р-раз – и на вершине.

Еще издали слышно сопение Тутошкина – у него на шляпе красуется уже не привычная всем нам кремовая лента, а мощный, шелковистого блеска, завязанный кокетливым узлом репшнур. Сразу видно, что альпинист.

Он переводит взгляд туда же, куда смотрим и мы,- на макушку Софруджу. Как всегда, он беспечен и мил. На него приятно смотреть.

– А, чего там, – смеется он, – мышь копны не боится. – Под «копной» он разумеет Софруджу. – Пойдем лучше девчат наших проведаем. Записал тут в отделение двух эстонок – как, ничего?..

– Ничего, – басит Ким. – Нужно крепить дружбу народов. А как у них конфигурация?

– Есть конфигурация, – туманно отвечает Тутошкин, сияя зубами; по-моему, он не знает, что за зверь эта конфигурация. – Такого добра навалом…

«Эстонки» оказались из Баку. Конфигурации у них нет. Все фикция! Одна, правда, еще туда-сюда, сдобная такая дивчина, а другая – худенькая, задумчивая. Я ее уже знаю: это моя соседка по автобусу, всю дорогу глазевшая на Теберду.

Она в общем ничего, и спортивная одежда ей идет. Финки – брюки со швом посередине – мягко обрисовывают ноги. Девушку зовут Катя Самедова. Но она не похожа на азербайджанку. И ее подруга тоже. Подруга, судя и по внешности и по фамилии, типичная армянка: Венера Сасикян.

Глаза у Венеры поразительные. Как у куклы, у которой они могут открываться и закрываться. И такие же игрушечно-неосмысленные.

– Люди, уже гонг на завтрак был, – радостно возвещает она, и мы тоже приходим в возбуждение: впервые нам предстоит отведать здешней стряпни.

В столовой много суеты. Каждому отделению отводят два стола Наши стоят в самом дальнем углу зала. Сюда не скоро доходит положенное нам пропитание.