Решено было уходить в пещеры, которыми изобиловали крутые черноморские берега: соваться туда немцы пока не рисковали.
Сколотил группу и Шумейко – рослый, красивый, даже картинный парень двадцати одного года. Еще и легкая хромота придавала его облику суровую привлекательность. И хотя в группе были и другие командиры, даже майор, все они без дебатов, с молчаливого согласия, признали его старшим и пошли за ним, зная или догадываясь, что может ожидать каждого в тех самых пещерах. А в пещерах, между острыми ребрами скал, среди накаленных камней, не было ни глотка воды. Впрочем, и продукты нашлись далеко не у всех. Игорь располагал несколькими пачками галет, с килограмм сахару лежал у него в полевой сумке.
Да, немцев пока опасаться не приходилось, но рано или поздно голод и жажда выкосили бы всех пещерных обитателей злей, чем лобовой огонь пулеметов.
Однажды на рассвете в проеме пещеры замаячил и встал в рост невесть откуда взявшийся Герой Советского Союза – звездочка сверкала, а звания было не разобрать. То ли от жажды и безвыходности, то ли в приступе святого бешенства он закричал, потрясая пистолетом:
– Вы что же это, курвы, в норах прячетесь, как кроты, вам, видно, уже и Советская власть не дорога?! Там фашист над нашим народом измывается, а мы шкуры спасаем?! А ну, в ком есть еще совесть, за мно-ой!..
Неизвестно, каких именно фашистов он имел в виду, на уточнение задачи времени не было, – уж народ загалдел, взбудоражился, бряцало оружие: лучше смерть, чем такая жизнь… Подхватил Игорь свой черный трофейный «шмайзер», ткнул на немецкий манер в живот рукоятью и, перебарывая тяжесть и зуд онемелости в ногах, кивнул своим – ну, все враз!
Атака была бессмысленной, сразу же на пулеметы, на прямой расстрел. Игорь не успел даже очередью впереди себя полоснуть, как вдруг левая рука невесомо дернулась в сторону, будто и не рука вовсе, а привязанная к туловищу палка. Ощущение было уже позабыто-знакомым – нечто похожее он испытал, когда бежал в финском снегу впереди остановившегося танка, чтобы обезвредить мину на его пути (так же, как чужая, подломилась у него тогда нога, и невдомек было, что это вошла в бедро разрывная пуля «дум-дум»: финские «кукушки» на деревьях не зевали).
Очнулся он в пещере – втащила его назад дебелая медсестра, – она рядом все дни вертелась, как рьяная тело-хранительница. То ли неравнодушна была, то ли долгом своим считала…
Спеленала сплошь все плечо бинтом, потная тельняшка из-под бинтов голубыми полосками пестрит, краешек ордена, лучик один, алой кровью запекся – был Игорь действительно этакий киноплакатный. Кто после атаки в живых остался, еще беззаветней к нему душами прильнули. Но прошел еще день, наступил еще один рассвет, и вот обратился к нему майор с такой речью:
– Слушай, старший лейтенант, разреши мне, уйду я отсюда, ведь погибнем от голода и жажды, а так, если сумею под шумок проскочить в Севастополь, не исключено, что и пользу какую-нибудь принесу. Слушай, старшой, страх не хочется погибать бессмысленно!
– Да что ж, мне-то что, какие у меня права здесь, – сказал Игорь, – иди, майор. Может, действительно, жив останешься, пользу принесешь.
И пошел он.
А медсестра эта, будто знала что про майора, порывисто оборотилась к Игорю, сказала с хрипотой:
– Зачем вы его отпустили? Предаст он, вот увидите!
– Ну какой же он предатель, зачем зря наговаривать? – пробормотал Игорь, уже сомневаясь в душе, стоило ли отпускать майора, тем более одного. А что Игорь тогда понимал, много ли разбирался в людях, хотя и был по случайному стечению обстоятельств работником Особого отдела?
Будто в воду медсестра глядела: не прошло и получаса, как встал перед пещерой тот самый майор или не майор, шут его разберет, – привел, оказывается, немцев, предлагает сдаваться, сулит златые горы и реки, полные вина… словом, все, что и в немецких листовках тогда обещалось, вплоть до лечения на лучших европейских курортах.
Дали по нему залп из всех видов, какие только нашлись в пещере; жаль, не задели, потому что он не очень-то мишенью красовался, вовремя отпрянул.
Ночью с Кавказа подошли наши торпедные катера, и отовсюду, из всех закоулков, нор и пещер ринулись вниз люди. Очень крутой был берег, немцы почти не имели возможности простреливать его сверху, а тут еще катера дали по ним заградительный огонь. Игорь со своими тоже спустился, хотя для себя лично никакой не видел возможности пробраться на катер. Попытался он навести порядок в этом разгуле человеческих и, пожалуй, уже нечеловеческих страстей, в обезумевшей толпе, бывшей некогда войском: никому не хотелось идти в позорный плен; никто не имел желания умирать от жажды и голода; каждый стремился пожить еще и подраться на равных, отомстить за все муки и унижения сполна. А пока что не имела вида и подобия армейского эта толпа, доведенная до крайности нуждой и бессилием своим. Игоря, чуть он сунулся устанавливать очередность, без малого не затоптали. Поняв тщету своих попыток, выругался он и отошел.
Увешанные людьми (многие срывались с поручней и тонули; крик стоял в воде и по берегу, перемежаемый пулеметной трескотней), катера наконец отошли. Толпа рассосалась, схлынула под прикрытие скальных козырьков.
Сжигала людей жажда.
– Что ж, будем прорываться, – сказал Игорь своим через день-другой, – как вы считаете, ребята? Здесь нам без воды амба. Нам бы на тридцать пятую батарею, там хоть вода. А потом будь что будет.
Поднялись ребята и гуськом потянулись друг за дружкой по карнизам, по узким серпентинчикам над морем – так, чтобы немцы ракетами не обнаружили, не истребили огнем. Мучительный путь был, опасный… кто-то сорвался на береговые клыки. Но зато на 35-й батарее выкопали в земле лунку и впервые напились вволю; раньше пили только морскую воду, эта тоже была солоновата, но от такой уже не умрешь; а до рассвета опять уползли в камни – ждали своих катеров, ждали, может быть, чуда… И «чудо» случилось: среди бела дня на полном ходу к берегу в белых бурунах опять летели катера. Сгоряча никто не разобрал, что на них звезды, да не те: итальянские то были катера!
Высыпали, кто мог, на берег, кричали, плакали, обнимались, а с катеров по ним пулеметный огонь… уже и в пещерах не было защиты. Немцы приловчились опускать на шнурочках по-змеиному шипевшие гранаты -- то горели в них терочные воспламенители; колыхалась такая «змея» на уровне пещерного проема, и, если не перебьешь шнурочек метким выстрелом из пистолета, тогда молись, солдат… Молись, солдат, потому что и со стороны моря нет тебе спасенья теперь, бьют оттуда прямой наводкой катера; дробят пули камень, шибает в нос гарью, как от кресала. А немцы вопят сверху: «Рус, ком, ком… выходи! Здавайс!»
И потянулись к вечеру черные, изможденные люди, бросая бесполезное оружие, подняв руки, уже распухшие люди с кровавыми спекшимися ранами вместо губ – от жажды. В плен, в плен… в жестокую неизвестность (нет, никто не верил здесь в европейские курорты)… в неволю… на пытки и издевательства. На казнь.
И все же их осталось человек сорок или около того – тех, кто решил не сдаваться. То были в большинстве чекисты (так каждый из них по старинке называл себя), но также и политработники, и просто командиры, и матросы…
Батальонный комиссар из общевойсковых, часто помаргивая запыленными красными глазами, поминутно стирая оттопыренным большим пальцем текучую слезу, говорил и говорил что-то, вздымая руку, вяло потрясая ею. Игорь протиснулся поближе, чтобы разобраться, какую такую еще агитацию он разводит, какой выход сулит.
– Положение таково, – говорил комиссар, – что немцы сейчас вряд ли предполагают, какая нас здесь масса. – Он подчеркнул округлым движением руки последнее слово, как бы подержал его на весу. – Стерегут одиночек, ждут их выхода. А мы на прорыв массой двинем! Внезапностью их ошарашим, тем более что дело предстоит ночное.
В подглазьях у него слежалась застарелая пыль, которая сейчас, подсохнув, отваливалась крошками, словно кора. Верно, не догадывался он об этом, но вот такой невидный, неотличимый от любого, кто здесь остался, он обрел даже как бы некую дополнительную силу и власть над умами. Да и кого, впрочем, тут было за Советскую власть агитировать? Каждый знал, чего хочет, почему остался в пещерах.
