Юрия Викентьевича изумила воздушность постройки, в которой жила Ольга, смутило обилие вроде бы и лишнего здесь света, повергла в уныние волглая прохлада комнат.
Одиночество накрепко угнездилось здесь.
Одинокие Васькины следы с чуть заметной рифленостыо подошв обозначились на ярко-красном полу. Одинокие тут и там валялись прямо на полу, у окна-террасы окурки, выкуренные до мятых, искусанных мундштуков. И хотя Юрий Викентьевич знал, что Ольга раньше не курила, у него ни на минуту не возникло подозрение, а не мужские ли это окурки. Нет, здесь курила женщина, которая постоянно была наедине с собой и сыном, и никому она не хотела нравиться, и никого-то она не опасалась, ничьего упрека, ничьей хулы, потому скомканные мундштуки равнодушно летели в угол, на пол в свежей краске и белели на нем кричаще. Мужчина не был бы так небрежен в присутствии женщины, он всегда нашел бы окурку подходящее место, на крайний случай, хотя бы в горшке с алоэ или геранью.
Женское позднее курево…
– Ну хорошо, – Юрий Викентьевич с усилием, крепко растер виски. – А где же мама, Васек?
– Она не придет сегодня. У нее вторая, ночная смена. Она ушла пораньше и сказала, что сегодня больше не придет. Но ведь вы дождетесь?
– В том-то и дело, что нет, Васек. Завтра в восемь утра уходит мой самолет, а мне еще нужно кое-что успеть сделать. Но ты вот что… ты скажи маме, пусть приезжает в аэропорт, если сможет. И вот возьми себе… – Он торопливо вынул бумажник. – Возьми на шоколад.
– Не-е, – покачал головой Васек, – спасибо, дядя Юрий Викентьевич. Мама меня не похвалит за это.
– Но у меня можно… я ведь…
– Не-е… Вот если придет мама…
– Ну что ж… тебе видней. Пока, брат!
Остаток ночи он промаялся в гостинице, а утром тщетно прождал Ольгу в аэропорту. Она не пришла.
«Могла бы прийти, – огорчился Юрий Викентьевич. – Может, она стыдится, что я застал ее… врасплох?»
Прошел год, как он был в Южно-Сахалинске.
Юрий Викентьевич намеревался осенью забрать Ольгу с Василием к себе. Не имело смысла оттягивать это решение. Правда, она не отвечала на письма. Но нужно понять Ольгу, понять эти ее жалкие окурки, эту душевную маету. Очевидно, она не верит в серьезность его намерений, что ж, Юрий Викентьевич сам виноват, их отношения на том острове, видимо, складывались так, что женщина не рисковала полагаться на глубину его чувств.
Но что толку бередить себя воспоминаниями, когда нет уверенности в том, как скоро вообще закончится полевой сезон нынешнего года!
Шеф выглянул из палатки. Наплывал от студеной воды моросящий дождь.
Станислав тщился отстирать голубенькую поплиновую рубашку, на которой отпечатался узор пуловера.
К своему удивлению, шеф не обнаружил на рубашке пятен, когда Станислав повесил ее сушить.
– Чем же это вы ее оттерли?
– Пургеном, – засмеялся Станислав. – Пургеном из аптечки. Отлично отстирывает. Там, кажется, еще синестрол есть. Нужно попробовать синестролом.
– Откуда попал в нашу аптечку синестрол? Соли там, кстати, в таблетках нет?.. Презренного натрий-хлора?..
– Натрий-хлора нет, – ответил Станислав. – А синестрол – пожалуйста. Слушайте, шеф, куда это чуть свет улепетнул наш землепроходец и бузотер?
– Не знаю, – сказал шеф. – Видимо, бродит по окрестностям, что-то ищет.
– Золото ищет, – хмыкнул Станислав.
– Что ж. Иногда лучше искать золото, которого заведомо не найдешь, чем не искать ничего.
– …и найти вдруг золото.
– Что ж… Случается и так, – пожал плечами шеф. – Честь и хвала счастливчику!
Витька хотя бы что-то искал, чем-то был увлечен. Для шефа же остров являлся книгой, в которой все страницы давно вызубрены. В смысле геологическом остров для него загадок не представлял. Старая вулканическая развалюха! Вся трагическая нелепость обстоятельств, в которые их угораздило попасть, как раз и обуславливалась отсутствием настоящего дела. А то шеф и горюшка бы не знал.
Для него прожитый здесь месяц оказался совершенно непредвиденным отдыхом. Жаль, что он к нему заранее не подготовился. Хотя бы какую-нибудь беллетристику захватил с собой или шахматы. Ну, шахматы нужно будет из дерева вырезать, только и всего.
А между тем шеф едва ли помнил времена полного и безмятежного отдыха, кроме одного случая. Было это давно где-то на Северном Кавказе. Взяли они с женой (с «брусничкой») палатку, рюкзаки и ушли из города, в котором отдыхали у жениных родителей. Направились вверх по небольшой речке Псекупс, через редко стоящие адыгейские селения, до первой поляны на берегу, которая обоим пришлась бы по вкусу. Река текла тихо, вода была густо-зеленой, плыл по ней обильный вербный пух. Отойдя километров пятнадцать от города, остановились, энергично уничтожили обитавших близ берега серых гадюк и натянули палатку.
Началась библейски неторопливая жизнь. Вербы, густо поникшие в Псекупс ветвями, и впрямь походили на библейски курчавых кающихся старцев; не было ни скальных выходов, в которых нужно проследить условия залегания какой-нибудь кристаллической жилы, ни пестрых горизонтов, осыпающихся под ударами молотка, не приходилось долбить в мерзлой земле шурфы и закопушки. Если и была забота, так разве только ужение пескарей и плотвы.
С тех пор шеф не знал таких минут отвлеченности от всех забот, да уже и не искал их. Он вошел в ритм своей профессии, почувствовал настоящий вкус ее, полюбил поле и презрительно называл коллег, насиживающих в конторах мозоли на известном месте, «геморройными геологами».
В списке плановых работ, которые он должен был провести на Курилах, по милости этих «геморройных» деятелей значилось и такое, чем не к спеху заниматься, что могло и обождать. Оставалось мало времени для того, чтобы отстаивать свою правоту, подготовка к экспедиции шла полным ходом, и Юрий Викентьевич решил, что для виду сойдет, для виду и формально он сделает все необходимое по плану.
Тем более что много в плане дельного. Но втихую по-прежнему будет он заниматься фундаментом гряды, старой привязанностью, делом всей жизни…
Рухнули все замыслы этого года.
Задним числом стало обидно, что не доругался с Тырло-вым. Тырлов серьезный ученый, Юрий Викентьевич в последние месяцы изредка беседовал с ними вполне в духе взаимопонимания, но остался между ними неустранен-ный давний конфликт, – жаль, нужно было доругаться. Да, Тырлов мыслящая личность, но иногда в своих работах он приходит к выводам, которые были бы желательны для него, но почти и не обусловливаются исходным материалом. Это бывает. Иногда и серьезный ученый впадает в блажь.
А может, шеф попросту стареет, превращается в твердолобого консерватора? Не в состоянии охватить умом новых веяний в науке и в жизни? Да ну, ерунда, ему всего тридцать шесть, самый расцвет, пора самой интенсивной работы.
Тырлов, без спору, интересный мужчина, а вот жена у него истеричка и в науке – ноль. Но многие с ней соглашаются, поддакивают – все-таки жена руководителя.
Шеф судил о своих противниках без злобы, с одной стороны, потому, что в достаточном количестве не наделен был ею от природы, а с другой – прежние споры потеряли здесь остроту, отодвинулись за эти острова, за это море. Кричаще обозначились другие заботы в повестке дня.
Появился вот Станислав. Ярый индивидуалист! Но обижается, если даже вскользь намекнешь ему об этом. Он считает себя рубахой-парнем, примером выдержки и мужества. Увы, увы… Мужества, быть может, ему не занимать, а вот с выдержкой – плоховато.
Ах, шут его задери… в общем-то он неплохой парень, только не нужно ему без конца набивать самому себе цену. В общем-то он знающий дело человек, таким всегда нет цены в кочевой жизни, и сейчас, положа руку на сердце, шеф не хотел бы остаться здесь без Станислава. В общем-то и его недостатки активны, шумны – товар, так сказать, лицом. От них при желании легко себя оградить.
А вот кто такой Миша Егорчик? Незаметная, серая личность. Что-то все жует и жует. Что здесь можно жевать, между прочим?.. С ним нужно быть жестче, а?..
