— Но мне надоело, я не могу больше обстирывать их и кормить.

— Нато терпеть. Постарайся, чтобы мальшик гофорил: «Ничего не знаю». Иначе тепе и мне — тюрьма.

Ян Яныч помог Анне донести чемоданы до улицы, на которой жили Громачевы, и здесь еще раз напомнил:

— Путь топрой… приласкай, поглать. Надо уметь притфоряться.

—

В горестных раздумьях Ромка уснул. Сон его походил на обморок. Мальчишка лежал бледным, дышал открытым ртом.

Проснулся он от резкого запаха жареной рыбы. Ему почудилось, что на кухне по-прежнему хлопочет Анна. Там по-всегдашнему хлопали дверцы плиты, скреб сковородку нож, звякали конфорки и трещало масло…

«Ведь Анна уходила от нас, — вспомнил Ромка, — неужели она вернулась?»

Он лежал на боку с открытыми глазами и, затаив дыхание, вслушивался в шумы кухни: попробовал было повернуться на спину, но от боли чуть не вскрикнул. Все тело словно было стянуто жгутами, сплетенными из крапивы и колючего репейника. От малейшего движения они как бы сильней врезались в тело.

Вскоре треск, звяканье и скребки на кухне затихли. В комнату вошла раскрасневшаяся Анна. Ромка не успел зажмуриться, и она заметила, что мальчишка больше не спит.

— Прости меня, дуру, — виноватым голосом попросила она. — Я не хотела так… Сам виноват, не надо было грубить. Покажи, как там спина? — Она повернула Ромку на живот и, разглядывая исполосованную спину, стала причитать: — Ох ты, мой миленький… Бедный мой! Ну и нахлестала ж я тебя! Но ничего… опухоль уже спадает. Сейчас кремом помажу, все пройдет.

Она принесла баночку пахучего крема, принялась дуть на больные места и осторожно смазывать рубцы.

— Ты не догадываешься, почему я так обозлилась? — спросила она. — Ведь из-за того, что ты наболтал, я могу попасть в тюрьму. Потому что от меня Веня получил денатурат, напился и пошел драться. Прежде чем распускать язык, надо было подумать. Ты ведь не хочешь, чтобы я очутилась за решеткой? Тогда молчи. Или говори: «Ничего не видел, ничего не знаю». Особенно про мельника. Он не дотрагивался до Вени. Ты этого не видел. Обещаешь мне?

«Саму драку я действительно не видел, — опасаясь вновь вызвать гнев Анны, подумал Ромка. — Лишь Нико разглядел, как они толкались. Пусть он и рассказывает». И он с легкой душой пообещал:

— Ладно, ни про кого не скажу.

— Ну и молодчина! Умница, — похвалила Анна.

Она принесла мягкую фланелевую рубашку и помогла Ромке натянуть ее на плечи.

— Иди поешь свежей рыбки, — предложила она. — Скорей поправишься.

В кухне за столом уже сидели отец и Димка. Они с аппетитом уплетали поджаристых окуней и ельцов с картофелем. Анна, присев на табурет, заговорила:

— Как приятно, когда вся семья за столом! Хоть не очень-то вы меня жалеете и любите, но, оказывается, не могу я без вас. — И она стала тут же выдумывать, что заставило ее вернуться — Дошла я до речки, села на берегу, плачу и думаю: «Утоплюсь, не для кого мне жить. Все против меня… И идти некуда. Нет ни матери, ни сестры». Вгорячах разделась… Один лишь крестик на теле остался. Вошла по горло в воду и думаю: «Сейчас опущусь на колени, вдохну полную грудь воды и не всплыву». И тут словно кто-то в ухо шепчет: «А как же мальчики? Они еще глупые. Ты же слово давала вырастить их. Они же пропадут без женского глаза. Смирись! Бог терпел и людям велел…» Чувствую — нет во мне больше ни зла, ни обиды. «Если утону, какой же я перед богом предстану?» Умыла я лицо… попила водицы холодной и, словно после причастия, вышла на берег. Быстрей оделась, чтоб нечистый опять не попутал, — и к вам…

На рассвете, когда Живнин собирался снять засаду, на лесной дороге появилась двуколка с пегой лошадью. На ней прикатили два парня, о которых говорили мальчишки.

— Приготовиться! — шепотом скомандовал милиционерам Живнин.

Вкатив в ельник, парни привязали лошадь. Долговязый остался у повозки на стреме, а усатый с мешком в руках вышел на болото. Поглядывая по сторонам, он, пригнувшись, подобрался к поваленной ели и торопливо стал разбрасывать лапник.

Какой-то метки, видимо, не оказалось на месте, потому что усатый вдруг вскочил и побежал к повозке.

— Стой! — выбежав на болото, крикнул Живнин. — Стрелять буду!

Но первым начал стрелять из ельника долговязый. Пули просвистели где-то рядом. Живнин, укрывшись за толстым стволом сосны, крикнул милиционерам:

— Обойти, не выпускать на дорогу!

Но было поздно. Отстреливаясь, бандиты выкатили из ельника, и, нахлестывая коня, устремились к дороге.

— На коней! — приказал Живнин.

Один из милиционеров успел вскочить на коня раньше его и поспешил следом за повозкой. Николай бегом вывел своего Вихря на поляну, взлетел на него и помчался вдогонку.

Двуколка, поднимая пыль, неслась далеко впереди. Слышны были выстрелы. «Наш стреляет или они?» — не мог понять Живнин и гнал коня во весь опор.

Вскоре он заметил, как лошадь, на которой скакал милиционер, засбоила и, хромая, замедлила бег. Николай обошел ее слева и, вытащив из кобуры наган, дважды выстрелил. Затем прибавил скорости и начал настигать повозку. Расстояние между ними сокращалось.

— Стой! — вновь потребовал он. — Стой, стреляю!

Но его приказы на бандитов не действовали. Усатый продолжал нахлестывать ошалевшую лошадь, а долговязый, сидя к напарнику спиной, отстреливался из обреза.

На крутом повороте двуколка вдруг накренилась. Проехав на одном колесе, она зацепилась за валун и свалилась набок. Бандиты вылетели из повозки, но мгновенно вскочили на ноги. Они хотели было погнаться за лошадью, волочившей опрокинутую повозку, но одумались, кинулись в лес.

В том месте, где двуколка опрокинулась, на земле валялись рассыпанные патроны и — среди клочьев сена — две гранаты-лимонки.

— Не упускать усатого! — сказал Живнин подоспевшим милиционерам. — Постарайтесь взять живьем. Я иду за длинным.

И он с наганом в руке кинулся в погоню.

Усатый бандит, прячась за стволы деревьев, то и дело стрелял из пистолета. Он прикрывал заметно хромавшего напарника.

«Ранен или подвернул ногу? — не мог определить Живнин. — У него, кажется, никакого оружия не осталось».

Видя, что с напарником не спасешься, усатый прекратил стрельбу и помчался в сторону — к зарослям ольхи и березняка. Милиционеры устремились за ним, а Николай, понимая, что тот отвлекает погоню на себя, продолжал преследовать долговязого.

Бандит не просто хромал, а волочил правую ногу. Карабкаясь на косогор почти на четвереньках, он дважды падал и соскальзывал вниз. Живнин настиг его в седловине и с ходу сбил с ног. Но противник оказался вертким, он мгновенно поднялся и, выхватив из ножен финку, пригрозил:

— Сунься только, лягавый, кишки выпущу!

«Зачем лезть на рожон?» — подумал Живнин и, заметив, что штанина на правой ноге долговязого потемнела от крови, предложил:

— Брось нож! Тебя перевязать надо… Кровью изойдешь.

— Ишь добренький! — оскалясь, произнес долговязый и, сильно побледнев, повалился на землю. Он был без сознания.

Опасаясь, что бандит изойдет кровью, Живнин распорол его штанину и, выдрав полоску из нижней рубахи, перевязал продырявленное пулей бедро.

Стрельба уже умолкла. Живнин поднялся на вершину холма и стал вглядываться в лес. Милиционеров нигде не было видно, только у дороги стояли на привязи три оседланных коня, а много дальше за поворотом — пегая лошадь. Ее опрокинутая двуколка, видно, за что-то зацепилась на обочине.

Живнин окликнул помощников. Вскоре ему ответил один из милиционеров:

— Сейчас выйдем!

— Нужна ли помощь?

— Обойдемся-я!

Минут через пять из зарослей показались милиционеры. На зеленых ветвях они волочили безжизненное тело усатого бандита.

— Убили? — спросил Николай.

— Сам, гад, подорвался, — сказал пожилой милиционер. — Когда патроны кончились, он выхватил гранату и шумит: «А ну, мильтоны, назад! Не подходи!» Да, видно, передержал: в руке она у него и грохнула…