Когда они ушли, Ромка взял толстую тетрадь и стал думать: как похлеще высмеять современных дуэлянтов? Всерьез об этом писать не стоило. Более подошел бы иронический стих. Но какой? Может, за образец взять лермонтовскую «Песню про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова»?

Только нужно будет подобрать подходящие рифмы и обыкновенную драку представить рыцарским поединком.

Ромка стал набрасывать черновые строки, но сосредоточиться ему мешали шумные соседи. За стеной справа — словно молотами по наковальне били костяшками игроки в домино, да не просто, а с выкриками и присказками. Слева— наяривала гармошка, а ей вторили гитара, балалайка и дурашливо-пискливые голоса, передразнивающие пение девчонок.

Пришел с буханкой ситного Самохин. Решив, что Ромка готовит уроки, он сунул нос в тетрадку и спросил:

— Ты чего пишешь? Может, то, что нам задавали? Дай списать, не жмотничай.

Пришлось захлопнуть тетрадку и спрятать. Это вызвало подозрение:

— Заявление на кого-нибудь пишешь?

— Деться от вас некуда! — сердито ответил Ромка и, схватив кепку, вышел из комнаты.

В Красном уголке играл патефон. Там девчонки затеяли танцы. Ромка туда не пошел. Чего зря толочься?

Каждый вечер у него возникала мысль: «Куда деть себя?»

Хотелось пойти на литературную консультацию в «Резец». Но Громачев не решался появиться в журнале. Ведь там его приняли за взрослого. Увидят, что он еще мальчишка, и, чего доброго, рассказа не напечатают.

Надо бы ходить в театры, музеи, на лекции. Но для этого нужны деньги. А где их взять?

«Может, съездить домой? — думал Ромка. — Ездят же каждый день ребята из пригородов. Но они тратят на дорогу не больше часа, а тут придется ночь не спать. Четыре часа туда и четыре обратно. Приедешь поздно. Аллу бабушка не отпустит. Девчонка конечно вовсю занимается. У братьев Зарухно свои дела. И Димку дома не застанешь. Одна лишь Матреша обрадуется и чем-нибудь вкусным накормит. Но ради этого не стоит трястись в темном вагоне. Съезжу как-нибудь в воскресенье».

Может, просто выйти на свежий воздух и пройтись по городу? И тут же Громачев подумал: «Какой же свежий воздух на Обводном?» Неприятные испарения канала ему напоминали дыхание человека, страдающего несварением желудка и кариозом зубов. Ромка никогда не дышал здесь полной грудью.

Прошло уже больше месяца, а он никак не мог привыкнуть к запаху грязных камней, заборов, стен, к звонкам трамваев, гудкам машин, заводов, к тяжелому грохоту колес… Ему не хватало тишины и чистого воздуха. Казалось, что весь кислород пожирают машины, заводы, затхлые колодцы дворов и каналы. Чем тут только дышат? Одна гарь да пыль!

Но он все же спустился вниз в надежде на улице придумать новые строки. На ходу думалось лучше.

У трамвайной остановки Ромка увидел выходивших из вагона Шмота, Ходыря и Лапышева. Они держали какие-то тючки.

— Где вы денег на трамвай достали? — поинтересовался Ромка.

— Нам талоны выдали, — похвастался Шмот. — Теперь будем ездить в вагоне. Пошли форму примерять.

В комнате они распаковали тючки и разложили на столе черно-красные полосатые футболки, синие трусы и коричневые гетры.

— Кроме того, выбрали из старья бутсы, — сказал Лапышев. — Я взял даже непарные.

Ромка подобрал себе пару разнокалиберных, но не сильно разбитых бутсов. Нужно было только подправить шипы.

Трикотажные футболки годились всем, они хорошо обтягивали тело. Но сатиновые трусы оказались слишком широкими и длинными. После примерки футболисты расстроились. Только Самохин не унывал:

— А мы сейчас их подрежем и ушьем.

Он вытащил из своего сундучка шкатулку — в ней были ножницы, нитки, наперсток и подушечка с воткнутыми в нее иголками.

Вскоре шестнадцатая комната превратилась в портняжную и сапожную мастерскую. Ее жильцы до отбоя подгоняли форму по росту.

В воскресенье побудку устроили раньше обычного. Играть предстояло с обуховцами. Футбольное поле находилось за Невской заставой. Первыми в девять утра встречались пятые команды.

Футболисты, кое-как позавтракав, помчались на трамвайную остановку, где их уже поджидали оба Ивановых, Тюляев и еще несколько игроков, живших с родителями.

Они все прошли в полупустой вагон и, отдав кондуктору талоны, заняли всю скамейку.

Трамвай до Обухова тащился долго — больше часа. Заводское футбольное поле в этот ранний час еще пустовало. У дальних ворот паслась коза. Ее хозяйка — сторожиха — открыла парням раздевалку и предупредила:

— За целость одежи не отвечаю.

Раздевалка была неуютной: некрашеные скамейки стояли рядами среди голых стен. Ни умывальника, ни зеркала не было. В одном из крошечных окон оказалось разбитым стекло. В такой раздевалке, похожей на сарай, долго не засидишься. Футболисты переодевались и один за другим выскакивали на поле разогреться — покикать в одни ворота.

Всего приехало двенадцать человек. Один был лишним. Лапышев не знал, кого же сделать запасным. Он взглянул на Самохина, тот понял его и с готовностью согласился:

— Ладно, покараулю одежду, а потом побегаю.

Вскоре появились и хозяева поля — местная шкетовня, школьники старших классов. Они были в оранжевых футболках и черных трусах.

Ровно в девять часов появился судья — лысоватый физрук школы. Установив мяч на белое меловое пятно, он дал длинный свисток.

Игра началась с бурного наступления фабзавучников, мгновенно прорвавшихся к штрафной площадке. Защитники засуетились, не зная, кого держать. И через две минуты мяч влетел в ворота.

Взбодренные успехом, фабзавучники не давали противнику опомниться: пасуясь, нападающие двигались широким фронтом. Растерявшимся защитникам противника оставалось только отбиваться: лупить по мячу изо всей силы, лишь бы он дальше отлетел.

За сорок пять минут первого тайма противнику было забито пять безответных мячей.

В следующее воскресенье футболисты выехали на стадион «Красной зари». Они опять выиграли и, проведя почти весь день на футбольном поле, усталыми и голодными едва дотащились до общежития, а здесь их Самохин огорчил.

— Кроме сухого ситника и сахарного песку, у меня ничего нет. Все кончилось, — сказал он. — И деньги и продукты. Больно шиковали в прошлую неделю.

— Кто же так хозяйствует? — упрекнул его Лапышев. — Надо по одежке вытягивать ножки — рассчитать на каждый день.

— С вами рассчитаешь, как же! Что ни вечер — пир горой. Вот и напировались.

Спорить с Самохиным было бессмысленно, словами голода не утолишь. Лапышев вспомнил про обеденные талоны. Нельзя ли продать их или обменять на еду?

Собрав у товарищей талоны, он зашел в соседнюю комнату, в которой, за исключением Домбова, жили одни столяры, прозванные «ярунками».

— А ну, налетай, — сказал Юра, — по дешевке обеды продаю. Вместо тридцати пяти — по тридцать.

«Ярунки» выламывались: соглашались взять только по двадцать пять, копеек. Пришлось уступить десять талонов по самой низкой цене — не пойдешь же по всему общежитию позориться.

На вырученные деньги Самохин принес винегрету, жареной печенки, отварного в мундирах картофеля и две буханки хлеба.

— Несколько гривенников осталось на хлеб со смальцем, — сказал конопатый. — Талонов продавать не буду, без обеда еще хуже.

— Придумаем что-нибудь, — успокоил его Лапышев. — В случае чего, барахлишко продадим.

Когда пусто в карманах, в тумбочках и в общем буфете — значит, «колун».

«Колун» — это такое время в общежитии, когда все таланты переключаются на искусство добывания жратвы. Руководство в этом деле — старый анекдот о смышленом солдате, сварившем из колуна жирные щи.