Восхищенно глядя на мастера, они не ввязывались в разговор, боясь неосторожным словом выдать Пал Палыча.

Когда рассерженный главный механик умчался к жестянщикам, Маслюков подошел к мастеру и, схватив его руку, принялся благодарно трясти ее.

— Спасибо… век не забуду.

— Ладно, чего там… со всяким бывает, — как бы смутился Пал Палыч. — Только сейчас же наведи порядок в цеху. Начальство может нагрянуть.

Мальчишки кинулись подбирать разбросанные инструменты, модели, литники и валявшиеся бумажки. Такого мастера нельзя было подводить.

Начальство в этот день в цеху не появилось. Пришли только монтажники. Они срезали с вентилятора порванное полотенце и выправили лопасти.

Через час вентилятор опять заработал.

— Сегодня формуйте аккуратно, — сказал Пал Палыч. — Все пойдет на заливку. Завтра запускаем «волчок».

На следующий день к общему шуму завода добавилось завывание форсунок «волчка».

В перерыве между обществоведением и математикой литейщики не стерпели и сбегали в цех взглянуть, как плавится металл.

Несмотря на вытяжную вентиляцию, цех заполнился сладковатым слоистым чадом. От «волчка» несло сухим зноем. Мастер и вагранщик, надев войлочные шляпы и синие очки, следили за плавкой.

Синие очки были и у Прохорова, но он неохотно давал их товарищам. В очках весь мир преображался — становился искристо-фиолетовым.

Заливка началась в четвертом часу. Тигли на талях специальными клещами вытащили из умолкшего «волчка» и поставили в гнездо железных «вилок». На разливку были назначены самые сильные ребята. Они накреняли над литниками опок тигли, а мастер и его помощник направляли струи и командовали.

Жидкий металл, прикасаясь к холодной формовочной земле, фыркал, разлетался огненными брызгами и уходил в глубь формы, заполнял ее. Когда в выпаре показались красный язычок и пламя, это означало, что форма заполнена. Тотчас раздавалась команда:

— Стоп! Переходи к следующей!

Когда кончились заливки, мастер снял очки, шляпу, вытер платком взмокшее лицо и, вытащив бутылку молока, принялся пить из горлышка. Ученики, глядя на него, невольно глотали слюну, их тоже мучила жажда.

Опорожнив бутылку, мастер ухмыльнулся и сказал:

— А ну, налетай на молоко! Мы — горячий цех, нам положено.

В ларе стояли два ящика с молоком. Расхватав по бутылке, литейщики, подражая Пал Палычу, принялись пить молоко прямо из горлышка. Со всех сторон понеслось бульканье и покряхтывание.

Лица у юношей были потными и закопченными. Но их носы и щеки потемнели не после игры в песочек, а от настоящей работы литейщиков. Сегодня они получили крещение огнем и клокочущим металлом. Многим не терпелось скорей увидеть в металле свое изделие. Мастер не разрешил разнимать опок.

— Успеете, пусть затвердеет.

Только минут через пятнадцать он сам поднял крайнюю опоку и вытряхнул из нее перегорелую, посеревшую землю. И все увидели уродца: толстую, обросшую наростами втулку.

— Слабовато земля утрамбована, — определил мастер. — Металл тяжелый, размыло. Чья работа?

— Моя, — едва слышно отозвался Тюляев.

Так были вскрыты одна за другой все опоки. Добрая половина отлитых изделий имела тот или иной брачок.

— Еще на третий разряд не тянете, — сказал мастер.

Громачев и Лапышев, прибыв вместе в общежитие, были удивлены странным видом Ходыря и Шмота. Парнишки сидели на койках и хмуро, с недружелюбием смотрели на самохинский сундучок, выдвинутый на середину комнаты.

— Вы никак сундук собрались гипнотизировать? — шутливо спросил Лапышев. — Получается?

— Получилось, — ответил Шмот, — Вор с нами живет.

— Ну-у?

— Нам и не чулось, что он тут тримал, — вставил Ходырь. — Шмот все убачил.

Рассказ Шмота был коротким. На работе у него разболелись зубы. Мастер отпустил в железнодорожную поликлинику. В зубоврачебном кабинете в дупло зуба ему заложили ватку с болеутоляющим лекарством и велели прийти через день. В цех Шмот не вернулся, а отправился в общежитие. Оказавшись в одиночестве, он собрался было прилечь на койку, как вдруг приметил на постели Самохина два оброненных ключика в одной вязке. «От сундучка, — догадался Шмот. — Что он в нем прячет?» Любопытство заставило Шмота открыть висячий замочек, затем внутренний… Откинув крышку, парнишка ахнул. Сундук был полон пачками чая, мешочками с рафинадом, банками сгущенного молока и вещами, которые еще недавно были общими.

— Это, наверное, он на весь месяц запас, — возразил Лапышев. — Если вор, то не стал бы здесь хранить.

— Не веришь? — рассердился Шмот. — Думаешь, клепаю на него?

Он подошел к сундучку, приподнял его — и все содержимое вывалилось на пол.

И тут Лапышев обнаружил свою готовальню, а Ходырь — шелковое кашне.

— Значит, он не продал, а за полцены взял себе, — изумился Юрий. — Ну и пройдоха!

Здесь валялась сберегательная книжка. На счету было сорок четыре рубля.

— Значит, в «колун», когда мы голодали, он имел деньги и помалкивал, даже в долг не дал? — вслух соображал пораженный Громачев. — За это проучить надо. В милицию ведь не пойдем?

— Да какая тут милиция! Темную надо устроить, — предложил Шмот. — И прогнать из комнаты.

— Глупство, — не соглашался Ходырь, — самих выгонят. Мне давно чулось неладное. Надо почекать, что он скажет.

«Футболезцы» прямо в ботинках повалились на койки и стали ждать.

Самохин явился с куском ситника и колбасой. Увидев опрокинутый сундучок, он быстрым взглядом окинул хмурых товарищей и каким-то не своим голосом завопил:

— Кто посмел замки ломать? Украсть хотели, да?.. Сейчас вот коменданта позову!

Он не просил прощения, нет! Он нагло обвинял товарищей. «Футболезцы» молча поднялись с коек и со всех сторон обступили Самохина, отрезая ему путь к двери.

— Ты что сказал? Повтори, — сильно побледнев, велел Лапышев. — Кто из нас вор? Кто хочет тебя обокрасть?

Ударом ноги Юрий отбросил опустевший сундучишко к стене, чтобы видней были разбросанные вещи.

— Это все мое! Я берег… копил… А вы в четыре глотки жрали. На чужое кинулись, — слезливо закричал Самохин. — Делить хотите? Не дам!

Прикрывая скопленное добро, он принялся собирать его в придвинутый сундучок.

Шмот, ожесточась, вновь ногой опрокинул сундучишко, да так, что с петель сорвалась крышка и по полу запрыгали винтики.

— Ах, ты ломать! — визгливо закричал Самохин и накинулся на Шмота. Тот толкнул его на Лапышева. Юра затрещиной отбросил к Громачеву. Ромка, в свою очередь, встретил Самохина тумаком… Конопатый отлетел к Ходырю.

«Футболезцы» без жалости принялись награждать оплеухами сопевшего Самохина. Били за опоганенную дружбу, за обман и жадность. Самохин больше не визжал и не кричал. Защищаясь, он нелепо размахивал кулаками, потом повалился на свое барахло и, как испорченная граммофонная пластинка, принялся повторять одну и ту же фразу:

— Не отдам… не отдам… не отдам!

Первым опомнился Лапышев.

— Кончай! — приказал он. — Больше не трогать. Пусть забирает свое барахло и выкатывается!

Юрий пошел к «ярункам» и через несколько минут вернулся.

— Давайте поменяем койки. Живо! — велел он «футболезцам».

Вмиг из комнаты была выставлена койка Самохина и на ее место притащена домбовская. Так в течение нескольких минут, без вмешательства коменданта, совершилось переселение.

Толя Домбов оказался парнем компанейским, но немного странным. Он с увлечением читал задачники и книги по геометрии.

Киванову oт мастера задание: сделать для втулок дюжину тонких, похожих на колбаски «шишек». Чтобы земля крепче держалась на проволочных каркасах, Киванов смазывал их «белюгой» — разведенной в ведерке глиной.

Прохоров, болтавшийся без дела, подошел к верстаку, ткнул палеи в раствор и мазнул им по кончику носа Киванова. Тот в отместку окунул в белюгу два пальца и провел ими по спецовке Прохорова. Помощнику вагранщика такая бесцеремонность не понравилась, он опустил всю пятерню в ведерко и вытер ее о щеки и плечи шишельника.