Экзамены проходили в школе железнодорожников у Балтийского вокзала. Здесь в большом зале толкались не только парнишки, но и подростки-девочки. Многие из них были крепко сбитыми, толстоногими. Они Ромке не понравились.
«Лучше Аллы нет», — определил он. Стебниц стала для него эталоном изящества и девичьей красоты.
В школьном зале было людно и шумно. Парнишки, с которыми Ромка познакомился на медосмотре, собрались у крохотной сцены. Среди них выделялся Юра Лапышев. Увидев Громачева, он замахал рукой и крикнул:
— Давай сюда, дело есть!
Когда Ромка подошел, Лапышев вполголоса спросил:
— В чем чувствуешь слабину?
— Пока ни в чем, — ответил Ромка. — Подзубрил.
Он не солгал. Хотя по вечерам с Аллой не встречался, но добрую половину дня проводил с ней либо на речке, либо на заднем крыльце, куда девочка выносила свои аккуратные тетради для повторений.
— Молоток, — похвалил его Лапышев. — Тогда будешь другим помогать. Вот, знакомься… наш будущий вратарь — Кузя Шмот. В геометрии и алгебре плавает, как топор. Будешь опекать: сядешь с ним в один ряд. Когда решишь задачу, то передашь ему черновик. Только незаметно, иначе сам погоришь.
Кузя Шмот был тощим и неуклюжим. Лицо его казалось небрежно вылепленным из грязновато-розовой глины, которой не хватило на приличный мужской нос. Оно напоминало большой кулак, показывающий «фитьку». Оттого, что «фитька» выполняла роль носа, она немного задиралась вверх.
— Хорошо, — согласился Ромка. — Пусть он не теряет меня. Искать не буду, самому надо сосредоточиться.
— Не потеряю, — сказал Шмот. — Я глазастый. — И, видно радуясь предстоящей помощи, тыльной стороной руки потер свою «фитьку». Она у него сплющивалась влево и вправо, словно не имела хрящей.
Хуже дело обстояло с Тюляевым. На прошлогодних экзаменах в фабзавуч «Треугольника» он в диктовке сделал двадцать две ошибки. В слове «еще», состоящем из трех букв, сделал пять ошибок, написал «истчо». Такому шпаргалки не передашь. Лапышев на всякий случай привел детдомовского эрудита — парнишку, который готовился поступать в техникум. За две пачки папирос «Сафо» тот согласился пройти в класс, сесть вместо Тюляева за парту, написать диктовку и сдать от его имени.
Опекать Киванова и Виванова взялся сам Лапышев. Для экзаменов записаться можно было в любую группу. Детдомовец все рассчитал по времени, составил график и действовал, как диспетчер.
Видя, что ребята в нерешительности толкутся у дверей обществоведа, он первым послал к экзаменатору Гро-мачева.
Обществоведение принимал невысокий сизоносый преподаватель с красноватыми рачьими глазами, скрытыми за стеклами пенсне.
— Так-с, значит, товарищ Громачев… Ромуальд Михайлович? Что вы, милейший, мне расскажете о Парижской коммуне?
Ромка обрадовался этому вопросу, так как еще весной его попросили написать в стенгазету стихотворение ко дню Парижской коммуны и он прочитал две брошюры. Поэтому ответил бойко, без запинки. И получил пятерку.
Выйдя в зал, Громачев молча поднял перед Лапышевым растопыренную пятерню.
— Молоток, — похвалил тот. — Иди в седьмой «б» на математику. Шмот, следуй в кильватер.
Шмота била лихорадка.
— Только ты понятливей пиши, особенно знаки, — попросил он. — В них я больше всего путаюсь. Не все задачки присылай сразу, а по одной. Вот тебе для черновика.
И он сунул в руку Ромке специально нарезанные тонкие полоски бумаги.
В седьмом «б» им выдали по два листка со штампом месткома, чтобы нельзя было их подменить, и велели садиться за парты. Шмот уселся позади Громачева. От Тюляева он знал: задачи раздадут по рядам, чтобы соседи по парте не могли списывать друг у друга.
Списав с доски две задачи по алгебре и одну по геометрии, Шмот, нахмурясь, принялся изучать их. Задачи оказались непонятными. Бессмысленно было ломать голову над ними. Погрустневший юнец с волнением ждал помощи. Щеки и уши у него так горели, что казалось, сейчас вспыхнут ярким пламенем.
Минут через пять под парту просунулась рука Громачева и, дотронувшись до коленки, передала свернутую в трубочку шпаргалку.
Шмот развернул ее и переписал в листок со штампом.
Так он разделался со всеми задачами и одним из первых понес сдавать их математику. Тот, поставив в списке у его фамилии крестик, предупредил:
— Кончившим в классе оставаться запрещается. Будьте любезны покинуть.
Шмот вылетел в зал чуть ли не вприпрыжку.
Громачев поднялся много позже его. Чтобы не вызывать подозрений, он сдал листки двенадцатым.
К этому времени вернулись ребята с диктовки. Лапышевский эрудит снял с себя куртку Тюляева и сказал:
— В диктовке одна умышленная ошибка. Слово «цирк» я через «ы» написал. Без ошибки опасно: подумают, не ты писал. Прошу расплатиться.
Тюляев в обмен на куртку отдал ему две пачки «Сафо» и благодарно пожал руку.
— Спасибо, кореш, теперь я проскочу.
Экзамены можно было сдавать в течение двух дней. Но Ромка не хотел оставаться на ночевку в общежитии и записался в группу, которая сдавала русский язык после обеда.
В полдень представитель дорпрофсожа всем экзаменующимся выдал талоны на обед. В столовую Ромка пошел с лапышевскими ребятами. Там на радостях Шмот купил на всех три бутылки лимонада, а себе и Ромке принес мороженого. За мороженым сбегали и Киванов с Вивановым. Перед Лапышевым они поставили две порции. Но Юра одну из них подвинул Тюляеву.
— Угощайся, — сказал он. — Ты на папиросах разорился.
Так обед превратился в пиршество, хотя еще неизвестно было, пройдут ли они приемную комиссию.
В среду у доски для объявлений с утра толпилось много народу. Здесь были не только подростки, но и родители. Одни бурно радовались, другие стояли унылыми. Две девчонки плакали.
Свою фамилию Ромка нашел в списке сразу. Тюляев, Шмот и оба Иванова тоже отыскали себя. А Лапышев даже не стал пробиваться к доске объявлений.
— Знаю, что принят, — сказал он. — Меня поспешили отчислить из детдома, со вчерашнего дня уже в общаге живу. Комнату с балконом выбрал. Кто хочет жить со мной, — берите направление, а то каких-нибудь хмырей подселят.
Пока Ромка со Шмотом ходили к секретарю приемной комиссии за направлением — в общежитие, Лапышев подобрал еще двух жильцов, умевших играть в футбол.
Общежитие находилось на Обводном канале за электростанцией. В сером шестиэтажном здании два верхних этажа принадлежали фабзавучу. Девичья половина — общая кухня, столовая и комендантская — находилась на самой верхотуре, а мальчишки занимали двенадцать комнат на пятом этаже.
Лапышев, по праву первого жильца, выбрал самую светлую комнату с балконом.
— Холодновато тут будет, больно стекол много, — хозяйственно сказал новый знакомый Лапышева с конопатым деревенским лицом, сплошь усыпанным веснушками. — Лучше бы другую комнатенку подыскать.
— Не замерзнешь, — возразил Лапышев. — Это тебе не в деревне, тут паровое отопление. Батареи зимой так накаляются, что сможешь портянки сушить.
Но конопатый отнесся к его словам с недоверием и выбрал себе койку в противоположном от балконной двери углу.
Ромке понравилось место у окна. «На подоконнике можно будет читать и писать, никто не помешает», — подумал он.
Шмот поселился рядом. Их разделяла общая тумбочка.
Получив у коменданта матрацы и постельное белье, ребята под наблюдением умелого Лапышева одинаково заправили свои койки и уселись отдыхать.
— Ну, а теперь давайте знакомиться, — предложил детдомовец. — Меня зовут Юркой Лапышевым. Матери и отца не имею. В Ленинграде есть тетка. Окончил восемь классов.
Ромка так же коротко рассказал о себе.
— Буду машинистом либо литейщиком, а может, еще кем-нибудь, — добавил он.
Шмота, оказывается, звали не Кузей, а Казимиром. Жил он в семье брата, в Стрельне. Два года отсидел в шестом классе. Готов учиться любому делу, только бы ни от кого не зависеть.
Потом поднялся светловолосый почти безбровый парнишка с застенчивым девичьим румянцем. Он говорил с белорусским акцентом:
