– Ты чего плачешь? – спросила Mapийка.

– Пёсика жалко! Он голодный…

Наконец Патапуф объявил выход Стэллы.

– Ну, ещё один номер – и конец! – с облегчением вздохнула Марийка.

На арену выбежал стройный мальчик, затянутый в красное трико.

Ребята зашептались и захихикали:

– Стэлла! Стэлла! Глядите-ка! Стэлла!

А Стэлла ходила на руках, кувыркалась, вертелась волчком, потом взобралась на трапецию и повисла головою вниз под самым куполом цирка. После каждого опасного номера она выкрикивала: «Вуаля!» и поднимала руку, на которой сверкал её красный гранатовый браслет. Стэлле много хлопали. Ребята со двора отбили себе все ладони.

Но это было ещё не всё. Под конец выступил сам Патапуф. На этот раз он был не клоуном, а жонглёром.

Он подбрасывал тарелки, бутылки, горящие факелы. Просто удивительно было смотреть, как эти предметы летают вокруг него и сами возвращаются к нему в руки, словно привязанные на ниточках.

Марийка ёрзала на месте и, как зачарованная, не сводила глаз с клоуна.

– Скорей… Ну! Скорей… Кончай же… – шептала она про себя.

«Ещё немножко – и конец! – проносилось у неё в мыслях. – Ещё минутка – и публика разойдётся по домам. Двери опять забьют досками, и в пустом тихом цирке Саша опять останется один…»

Вдруг кто-то дёрнул Марийку за плечо. Она оглянулась и увидела Стэллу, которая стояла позади неё в пальто, накинутом поверх трико.

– Марийка, идём скорей… Всё пропало… Идём!…

Марийка вскочила с места и, наступая кому-то на ноги, выбежала за Стэллой в полутёмное фойе.

– Сашу арестовали… – зашептала Стэлла прямо ей в ухо. – Сейчас, сию минуту… Я только кончила свой номер и возвращалась в уборную, вижу: он стоит в коридоре возле бочки и курит. Там было совсем темно. Вдруг из уборной Зои Жемчужной выходят три гайдамака. Одного из них, офицера, я знаю, он прежде у Тараканихи на квартире жил…

– Чернявый такой?

– Ну да. Они увидели огонёк папиросы, подошли к Саше и попросили прикурить. И этот офицер его узнал… Они увели его.

– Увели!… – шёпотом повторила Mapийка.

Они несколько секунд стояли молча в тёмном фойе. Было тихо, только крысы пищали где-то в темноте.

Вдруг из цирка донеслись громкие хлопки исмех. Это Патапуф закончил свой номер.

Вот уже шесть дней прошло с того вечера, как гайдамаки арестовали Сашу-переплётчика. Марийка всё ещё не знала, где находится и жив ли он.

Ни матери, ни Вере, ни Машке, никому она ничего не сказала про Сашу. Только с одной Стэллой, да и то втихомолку, она решалась поделиться своей тревогой.

– Что, ничего не слышно? – спрашивала она то и дело у Стэллы.

– Ничего.

– Стэлла! Ты бы попросила папу, пусть сходит в контрразведку, спросит. А то бы к Шамборскому зашёл…

– Да ты с ума сошла! Разве они папе скажут? Лучше сама попробуй разузнать.

– У кого? – удивилась Марийка.

– Да у докторшиного племянника. Он, говорят, в контрразведке служит.

Марийка с минуту помолчала и тряхнула головой:

– Спрошу! Только скажет ли? Он вредный…

Ей вспомнилось, как Саша-офицер мучил толстого кота, как называл её «эй ты, лохматая» и как показывал кукиш, когда она разжимала его стиснутые пальцы.

Марийка очень жалела Сашу-переплётчика. Ни днём, ни ночью она не переставала о нём думать. Она целые дни торчала во дворе, надеясь увидеть племянника докторши и спросить его о переплётчике.

Но Саша-офицер больше не приезжал. Как-то в конце ноября Полуцыган вернулся домой сам не свой – не то испуганный, не то обрадованный. Он плотно прикрыл за собой дверь, посмотрел в форточку, не ходит ли кто под окнами, и только после этого сказал удивлённо глядевшим на него Поле и Наталье:

– Ну, бабы, скоро у нас ни одного немца не останется…

– А куда ж они денутся? – спросила Наталья.

– К себе уйдут. У них там теперь тоже революция. Да и здесь солдаты бунтовать начали, домой рвутся… Мне один верный человек рассказывал. Говорит – полная гауптвахта немецких солдат.

Сенька отозвал Марийку в угол и зашептал ей на ухо:

– Бежим на улицу!…

Марийка стащила с вешалки своё пальтишко и выскочила вслед за Сенькой из подвала.

Первым делом побежали к комендатуре. У входа стоял автомобиль и несколько верховых лошадей. Дверь комендатуры поминутно хлопала, то и дело входили и выходили военные.

Сенька толкнул Марийку:

– Гляди-ка! Докторшин Сашка!

Действительно, на крыльце комендатуры стоял, застёгивая перчатку, Саша-офицер. На щеке его все ещё темнел чёрный пластырь.

«Спрошу!» – решила Марийка.

Она неуклюже бросилась к крыльцу, чуть ли не плюхнувшись офицеру под ноги.

Тот даже споткнулся на ступеньках:

– Тебе что?

– Александр Петрович! Сашу арестовали! Вы, наверно, всё знаете… Где он?

Офицер удивлённо посмотрел на Mapийку сверху вниз и, приподняв свои широкие брови усмехнулся:

– Тю-тю твой Саша!…

Он быстро сбежал по ступенькам и сел в автомобиль. Загудела сирена, автомобиль рванулся и помчался вдоль улицы, разбрызгивая грязь.

Ошеломлённая Марийка стояла на ступеньках.

Подбежал Сенька:

– Ты чего здесь топчешься? Пошли домой.

Марийка не отвечала.

Вернувшись домой, она сейчас же побежала к Стэлле:

– Стэлла, я офицера видела… Он говорит: «Тю-тю твой Саша».

– Так и сказал?

– Да.

– Значит, расстреляли…

– А может, жив? – сказала Марийка c надеждой и всхлипнула, сама себе не веря.

В начале декабря выпал первый снег. Снег прикрыл белой простынёй вытоптанную полянку, акации, курятники, весь двор. Стало чище и как будто просторней. Холодный чистый воздух был полон той особенной зимней свежести, которая немножко отдаёт запахом нашатыря.

После слякотной, грязной осени сразу наступила зима.

В это утро немецкие войска по первому снежку вышли из города.

Они ушли на рассвете, без шума и суеты, минуя главные улицы.

Гайдамаки остались полновластными хозяевами города. Они целый день гарцевали на своих конях по улицам и беспрестанно палили в. воздух. К вечеру начались грабежи и погромы.

Через несколько дней, когда в подвале у Полуцыгана съели весь хлеб и подобрали всю крупу до крошки, Поля решила отправиться на базар.

Марийка увязалась за ней.

Но базара не было. Деревянные столы, на которых торговки раскладывали овощи, были сдвинуты в угол рыночной площади. Посередине площади гайдамаки расставляли пушки и разгоняли народ.

– Разойдись, бабы! Сейчас будем стрелять по железнодорожному мосту, батьку Махна встречать…

Бабы и торговки с руганью разбегались в разные стороны. Поля с Марийкой повернули обратно.

– Мама, а махновцы за большевиков или против?

– Да нет, не за большевиков. Водопроводчик Ковтюн вчера говорил, что они никого не признают – ни царя, ни большевиков.

В соседнем переулке их обогнала женщина, которая бежала, пряча под платком две буханки хлеба.

– Продаёте хлеб?

– Хотела продать, да где ж тут… Стрелять будут…

– Давайте одну буханку.

Поля на ходу сунула женщине деньги, и они с Марийкой побежали дальше. Но не успели они отойти на несколько шагов, как где-то наверху, над самыми их головами, грянул первый оглушительный удар. Зазвенел воздух, в домах задрожали стёкла.

Марийке показалось, что у неё что-то лопнуло в ушах. Поля схватила её за руку, и они побежали что было силы, скользя по обледеневшей панели.

Пальба не смолкала до вечера. Жильцы дома Сутницкого начали перекочёвывать из верхних квартир в погреба.

Только семье печника никуда не нужно было перебираться – она и так была в подвале.

Сеньке и Марийке дома не сиделось. Они то и дело выскакивали во двор и, заткнув уши, пригибаясь, пробирались вдоль стен в погреба.

В длинном подземном коридоре пахло плесенью и гниющими овощами. Тускло мерцали свечи, освещая кирпичные своды. Один угол погреба занимало семейство Сметаниных – квартирных хозяев Патапуфа. Старик, страдавший сахарной болезнью, лежал на койке, обложенный подушками. Старуха, накинув на плечи поверх пальто плюшевое одеяло, варила на керосинке кашу. Сын Сметаниных, бледный юноша в меховом картузе, у свечки читал книгу. Немного подальше, на большом чемодане, покрытом диванными подушками, спал толстый Мара, а его мать, полная женщина с двумя подбородками, сидела рядом, закутавшись в белый пуховый платок. Подальше разместились Мануйловы. Катерина укладывала Лору спать на раздвижной кровати. Лора капризничала и твердила, что она всё равно здесь не заснёт.