Марийка бегала со Стэллой и другими ребятами по полутёмным коридорам: они забиралисьв открытые погреба и лазили там между бочками из-под капусты и огурцов.

Каждый час кто-нибудь из мужчин поднимался наверх и возвращался с донесениями: снарядом сшибло кусок крыши соседнего дома; осколками ранена женщина; Махно уже занял вокзал; махновцы заняли базарную площадь; махновцы уже на Казачьей улице; гайдамаки отступают…

В подвал всё чаще доносились ружейные залпы и стук пулемётов.

Теперь уже Марийке страшно было перебегать через двор, и она не решалась высунуть нос из подвала.

Наталья, у которой был сердечный припадок, лежала на постели и жалобно стонала при каждом залпе. Марийка, Вера и Сенька сидели на постланном возле печки одеяле. Они были голодны, но не просили есть, так как знали, что вчера была съедена последняя горсть пшена и последняя корка хлеба.

Марийка положила голову к Вере на колени и закрыла глаза. У неё болела голова, и ей казалось, что она глохнет от беспрерывного треска пулемётов.

«Где-то наш Саша? – думала она. – Неужели офицер правду сказал? Неужели я его никогда не увижу?…»

Вера, которая всё время молча сидела со своей тряпичной куклой на коленях, вдруг тихонько заплакала.

– Ты чего, Верушка? – спросила Марийка.

– Ничего. Просто так! – всхлипнула Вера.

– Федя, – слабым голосом сказала Наталья, – сходи к Фельдману, попроси хоть чего-нибудь. Дети второй день голодные сидят.

– Мы уж у него и так набрали, – ответил Полуцыган.

– Ничего, он даст… Скажи, дети плачут.

Полу цыган вышел.

Ребята сидели притаившись, и слушали, как свистят шрапнели и пули шлёпают о камни мостовых.

– Как бы под пулю не угодил… Ох, пресвятая богородица! – стонала Наталья.

Полуцыган вернулся через десять минут и начал вытаскивать из карманов засохшие, твёрдые, как камень, пряники. За пять дней перестрелки жильцы разобрали в лавочке все съедобное, и, кроме прошлогодних пряников, у Фельдмана ничего не осталось.

К вечеру стрельба внезапно стихла.

Марийка и Вера, закутавшись потеплее, вышли во двор. Среди подтаявшего снега повсюду валялись осколки выбитых стёкол, куски штукатурки. Из погребов один за другим выбирались жильцы и начинали расходиться по своим квартирам. Вот вылезла из погреба Катерина, нагружённая узлами с постелью, за нею осторожно поднялись по скользким ступенькам Елена Матвеевна и Лора; под руки вывели старика Сметанина.

– Пойдём домой, холодно, – сказала Вера.

– Пойдём.

Девочки повернули к себе на задний двор, но в эту минуту услышали какой-то шум.

В узкую калитку гуськом вошли шесть человек, обвешанных ручными гранатами и обмотанных пулемётными лентами. Двое из них были одеты в дорогие енотовые шубы, видно только что снятые с чужого плеча, один был в солдатской шинели, остальные в простых крестьянских зипунах.

Как раз в это время через двор проходил молодой Сметанин.

Увидев вооружённых людей, он хотел было юркнуть в подъезд, но не успел.

– А ну стой, не бежи! – крикнул ему огромный детина в меховой шубе нараспашку.

Сметанин остановился.

– Ты кто будешь? – спросил тот, что был в меховой шубе.

– А вы кто?

– Гайдамаки. Что, небось обрадовался? Не, мы махновцы… Мы ваших любимчиков в порошок стёрли и в Днипро скинули…

– Махновцы! Бежим домой! – толкнула Вера Марийку в бок.

– Подожди, посмотрим, что дальше будет…

– А ну, веди нас в свою кватеру, – сказал Сметанину один из махновцев, смуглый парень с яркобелыми зубами.

– У меня больной старик-отец. Не напугайте его, пожалуйста, – забормотал Сметанин и зачем-то снял картуз.

– Идём, идём!… Поговори тут ещё…

Махновцы вошли в подъезд.

Стрельба смолкла, но все сидели по домам, боясь выглянуть на улицу. В городе было тревожно. Махновцы грабили подряд все квартиры и, уходя, для острастки оставляли возле порога парочку ручных гранат.

– Ну, нам бояться нечего – к нам не придут, – говорила Наталья: – что с нас взять? Пуговица в кармане да блоха на аркане.

Но видно было, что Наталья всё-таки боитсямахновцев. Она не выпускала ребят во двор, при каждом шорохе вздрагивала и бледнела.

В восемь часов вечера дворник запирал ворота на железный засов. Во всех окнах было темно, во дворе, занесённом сугробами, пусто и страшно. Весь город точно вымер. Только изредка раздастся где-нибудь выстрел или пьяный выкрик – и снова всё стихает.

И вдруг на третий день снова началась пальба. Снова жильцы дома Сутницкого полезли прятаться в погреба. Снова Марийка, Вера и Сенька сидели на одеяле возле печки и при сильных взрывах ничком ложились на пол.

Всё было совсем как три дня назад. Только сейчас никому не было известно, кто наступает.

Одни говорили, что стреляют гайдамаки, другие – что это возвращаются немцы, третьи уверяли, что это наступают французские и английские союзники, которые хотят захватить Украину.

Полуцыган, который утром выходил из дома, спросил у одного махновца, кто наступает на город.

Махновец ответил:

– А кто его зна! Всё одно враг…

На этот раз перестрелка стихла очень скоро.

В подвал прибежала Машка:

– Девчата, бежим на улицу! Махновцы отступили, на Казачьей улице пулемёт кинули… А у самых наших ворот дохлая лошадь лежит…

Большая чёрная лошадь лежала посреди мостовой, запорошённая снегом. Две голодные собаки кружились возле неё.

– Не хочу глядеть, она страшная, – сказала Вера и потянула Марийку за руку. – Пойдём домой.

– Ну погоди минутку. Смотри, у неё глаз точно стеклянный.

Мимо девочек проскакали на взмыленных лошадях четыре всадника. Один из них осадил на полном скаку коня и крикнул:

– Девочки, а где тут будет центральный телеграф?

У всадника на отвороте шинели был приколот красный бант, а когда он наклонился, на барашковой папахе блеснула пятиконечная звёздочка.

– Телеграф – на Кирилловской, прямо, а потом за угол, – сказала Вера.

Всадники скрылись за углом, а Марийка всё ещё стояла и глядела им вслед.

– Видела красную звезду? Это наши! – закричала она, наконец придя в себя.

Город заняли большевики. В этот же день на Соборной площади был устроен митинг.

Возле засыпанной снегом паперти собора красноармейцы установили наспех сколоченную трибуну.

Марийка, Машка и Сенька прибежали на площадь, когда вокруг трибуны уже собралась большая толпа. Падал густой снег, вороны, каркая, кружились над площадью и садились на колокольню.

Ребята никак не могли протолкаться к трибуне, а из-за спин им ничего не было видно.

– Девчата, идите, за мной, – сказал Сенька, – мы на ограду влезем…

Пробираясь к ограде, Сенька нечаянно толкнул какую-то бабу в овчинном тулупе. Баба начала ругаться и хотела схватить Сеньку за ворот, но он ускользнул и спрятался позади Марийки и Машки.

Наконец все они взгромоздились на peшётку церковной ограды. Сенька даже умудрился сесть верхом на железные прутья, а Марийка и Maшка стояли на кирпичном выступе и держались рукой за холодные шишечки и крестики решётки.

Отсюда, сверху, вся трибуна была видна как на ладони. На трибуне стояли несколько военных.

Вот вперёд вышел один из них, молодой, черноглазый, с рукой на перевязи.

– Товарищи, – сказал он и обвёл глаза толпу, – регулярные войска Красной Армии разгромили гетманские отряды национально-буржуазного правительства…

«Да кто же это говорит? Да может ли это быть?!»

– Саша, Сашенька!… – закричала Марийка и кубарем скатилась с ограды прямо в снег.

Пролезая под ногами, упираясь локтями в чьи-то животы, Марийка начала проталкиваться вперёд. Люди наклонялись и удивлённо разглядывали курчавую девочку в сбившемся набок платке, которая, пыхтя и тяжело дыша, пробивала себе дорогу к трибуне. Какой-то старик пихнул Марийку что было силы, но Марийка даже не почувствовала боли. Она помнила только одно: Саша жив, здоров, вот он стоит на трибуне и говорит речь…