– Бэнсон! – проорал мелькающий Альба, – руби ниже, по лапам! Туши вращение затормозят!

– Альба! – проорал в ответ немой “идиот”, – подмани их ко мне!

– Понял! Жди!

И Альба, припустив вдоль стены, собрал за собой длинную ленту преследователей. Затем, оттолкнувшись от угла, прыгнул назад и, срубив ещё одного, помчался к Бэнсону, прямо на его сверкающий круг.

– Подними! – крикнул он и, пав на землю, прокатился под лезвием.

И передовые в стае, преследующей его, один за другим, в четыре шлепка, всеклись в разрубающий удар почти невидимого свистящего диска. Задние, успев рассмотреть, рассыпались и остановились. Восемь псов, не считая тех, что трусливо выли в дальнем углу. Двое чёрных. Опасные, умные. Мощные груди, длинные лапы. Пасти огромные, словно капканы.

Встали в углу – рослый Бэнсон, вращающий свой страшный топор, и Альба, вплотную к груди – перед ним. Монах, подняв край балахона, вытер ладонью ребристую рукоятку меча. Вздохнул. Сказал, не поворачивая головы:

– Пару сюда затащу. Сам смотри, когда лезвие приподнять.

И, не дожидаясь ответа, стянул с себя балахон. Потом встал на четвереньки и подполз к краю свистящего лезвия. Древко со страшной силой проносилось над его согнутой мускулистой спиной. Взлаяв вдруг по-собачьи, он махнул в сторону псов балахоном, и в него тотчас вцепились – прочно, мёртвой хваткой. Тогда, растопырившись, как лягушка, пригибаясь под топором, он дёрнул хламиду к себе – и втащил под топор белого пса. Не ударом, а скользящим потягом протащил Кобру по горлу – и толчком ноги выбросил всхрипевшего пса наружу, к своим.

– Семь! – крикнул он, глядя на припавшего к земле, с разрезанной шеей пса – но оказалось, что “семь” было недолго.

В момент толчка топор приподнялся, и две передние собаки, чутко уловив открывшееся пространство, рванулись вперёд. Одна успела проскочить – и наткнулась горлом на Кобру, так, что остриё жёлтой змеи выскочило у затылка. Второй пёс проскочить не успел.

– Пять! – прокричал Альба, но топор, встретившись с серединой тяжёлой собачьей туши, резко замедлился, и монах, выскочив за край рассекаемого топором пространства, взмахнув клинком, тут же выкрикнул снова: – Четыре!

Полуголый, как Бэнсон, в полотняных коротких штанах, он побежал по двору, отводя в сторону Кобру, и двое псов, последние из чёрных, бросились вслед. С Бэнсоном остались тигровый и белый псы, и поодаль ещё отрывисто лаял чёрный, потерявший лапу в самом начале. Бэнсон не успел раскрутить топор до нужной силы, – тигровый, скакнув, прорвался за круг свистящего лезвия. Тогда, запустив топор влёт, в сторону белого, Бэнсон поймал прыгнувшего к нему пса свободной рукой – за горло, под челюсть. Держа тяжёлую извивающуюся четырёхлапую тушу его на весу, он окинул взглядом пространство перед собой. Альба вдалеке встал в углу – и привязал к себе чёрных псов проверенной, коварной игрой: прыгал то к ним, то от них. Брошенный наудачу топор своё взял: белый катался, пачкая кровью взрытую землю. Бэнсон быстро подошёл к топору, ногой поддел его лезвие и зажал вертикально между босыми ступнями. Затем перехватил второй рукой тигрового за заднюю лапу, выложил его в воздухе параллельно земле – и бросил на лезвие вниз. Он не заметил, – а если бы и заметил, то ничего бы не смог предпринять, – как чёрный, безлапый, припадая, нелепым скоком приблизился и в тот момент, когда руки Бэнсона рванулись с вывешенной ношей вниз, мотнул головой и сомкнул челюсти на Бэнсоновом бедре.

Хрипло охнув, тот схватил пса за чёрную голову и сделал единственно правильное, спасительное движение: вдавил большие пальцы до половины в собачьи брызнувшие глаза. От дикой боли пёс взвыл – и челюсти разошлись. Отшвырнув в сторону ослепшую тварь, Бэнсон поднял топор и заковылял в угол к Альбе. Но тот, заметив происходившее, сделал двойной свой прыжок, свалив при этом одного из нападавшей пары, и бежал что есть силы на помощь.

– Всё! – кричал, вытянув руку, хромающий Бэнсон. – Альба! У меня всё! 

Тогда монах на бегу развернулся к настигающему его последнему псу, и они заплясали друг против друга в цепкой связке стремительных, рваных движений.

– Ну где вы, проклятые гады!! – закричали вдруг за дверью. – Где проклятый Лион с ружьём?!

Голос был отчаянный, со слезой.

– Убит Лион! – отвечали ему. – А ружьё его – вот, не работает!

– Я столько лет их растил! Столько лет! – изнемогал за дверью Пёсий папа. – А эти проклятые… за десять минут…

Тут он вдруг приоткрыл дверь, свистнул и крикнул:

– Ко мне! Ко мне! Брось их, дурак, ты у меня последний!

Пёс, оставив Альбу, послушно метнулся на голос хозяина. Тот, пропуская его, приподнял тяжёлую дверцу, и Альба и Бэнсон бросились к ней – но нет, далеко, не успеть… Вдруг Бэнсон, приостановившись, поднял топор и, развернув его как копьё, бросил в дверь. И попал. Влетел топор в разверстую щель, так, что половина древка его осталась здесь, во дворе. Охнувший “папа” стал торопливо дверцу давить и притискивать, чтобы совпали петли засова – но топор не давал, и тогда он, наклонившись, схватил его и стал выталкивать прочь, за дверцу, а древко упиралось, царапало землю, и вот, почти вытолкнув топор из проёма, “папа”, видно, схватился за само лезвие и разрезал ладонь. Он вскрикнул – и тут Альба добежал до дверцы.

Полуголый, с коричневой кожей старик схватил древко топора и резко поднял его вверх. Этот рычаг вздел дверцу до половины. Бросив топор и выхватив Кобру, Альба скользнул, пригнувшись, в проём. Бэнсон, подбежав, рванул дверцу и поднял её вверх до конца. (Клацнула невидимая защёлка.) Вдруг в эту дверь навстречу Бэнсону вылетел бледный, с безумьем в глазах, Пёсий папа. Тяжким ударом Бэнсон сбил его с ног (а какое-то впервые явившееся ему чувство принесло уверенное знание того, что в ближайшие полчаса “папа” не встанет), наклонился – зашипев от боли в прокушенной ноге – за топором, – и поднял его. Очень вовремя. Навстречу ему, в пространство наполненного воем двора вылетел чёрный, с взрезанной шеей пёс. Бэнсон, качнувшись вперёд, просадил его широкую, мускулистую грудь навершиями окровавленных лезвий и, вскинув топор вертикально, поднял бьющуюся тварь над собой.

– Бэн, это последний! – сообщил, выглянув во двор, блестящий от пота коричневый Альба и, на секунду остановив взгляд, добавил: – Оторви у “папы” рукав, перетяни свою ногу – и жди; оставшийся молодняк не выпускай, а я быстро – к конюшне, чтоб никто не сбежал, а то гнаться придётся…

– Альба, там один связанный – в ловушке, в подвале, его не ищи! – прокричал вслед исчезнувшему монаху Бэнсон, и оттуда, из недр лабиринта “папиной” псарни долетел слабый крик: “Хорошо!..”

Прочертив широкий мах топором, Бэнсон сбросил обвисшего пса под стену и огляделся. Громадный, идеально ровный квадрат ристалища [11] завален телами собак. С десяток их, воя и задыхаясь, и обессиленно взвизгивая, пытаются куда-то ползти. Пять подрощенных однолеток сбились в дальнем углу и утробно ревут. Бока их трясутся, как будто изнутри бьют палками. “Папа” лежит на спине и, закатив глаза, со свистом и бульканьем дышит. Бэнсон подошёл, разорвал на полосы его прогулочный тонкий халат и наложил на прокушенное бедро широкую тугую повязку. Потом сел, привалившись спиной к закрытой двери, и стал ждать.

Ждал он долго. Прошёл почти час, когда за дверью послышались звуки присутствия кого-то живого. Бэнсон вскочил, встал в стороне, сбоку, и приподнял топор.

– Бэн, это мы! – раздался спокойный и такой знакомый Бэнсону голос.

Но во двор вышел не Альба. Появился привратник, бледный, трясущийся, за ним – тот, кто запер Бэнсона в ловушке, потом – хромающий, любитель случайного золота, владелец дубинки. И уже последним – неторопливый и бодрый, с внимательным взглядом, монах. Бэнсон встретил его широкой улыбкой. Посторонился, пропуская мимо себя троих пришедших, так как каждый был обременён громоздкой ношей: привратник тащил убитого неудачливого стрелка, коварный провожатый – ушат с водой, а любитель золота – скамью, – широкую, длинную.