И мальчишке бросили четыре, сшитые в полог, овечьи шкуры. По ночам он, кутаясь в них, проводил рукой по шерсти и мысленно шептал сам себе: “княф!”

Прошла осень. Затем протащилась, проползла зима, и пришло новое лето. 

Однажды разбойники вернулись с промысла с необыкновенной добычей. На лесной дороге им попалась карета. Теперь те, кто в ней ехал (из уцелевших), облепленные по пояс мокрой тиной, ступили на занятый развалинами островок. Их было трое: две молодые женщины и их старый слуга – эконом или дворецкий. Женщин Альба увидел лишь мельком – их сразу угнали в тот дворик, за стену, где стояло зимнее бревенчатое жилище. А слугу, обременённого тяжёлой связкой дров, Волк, сам нагруженный чужим дорожным имуществом, привёл к очагу. Несчастный старик-эконом в конце своей жизни был использован как вьючное животное, годное лишь на то, чтобы протащить по болотным невидимым тропам вязанку напиленных сучьев.

– Бросай! – скомандовал Волк, указав на пятачок между колодцем и очагом, и сам швырнул баул, сундучок и корзину.

Усталый слуга опустил вязанку на землю, положив её старательно, ровно, – с приобретённой за много лет привычкой к аккуратности и порядку, и не успел он выпрямиться и отереть с лица пот, как Волк выхватил нож и с силой вонзил его старику в бок. Альба вздрогнул. Звякнула цепь. А Волк, вытянув из пробитого тела лезвие, проговорил:

– Ты больше не нужен.

Затем развернулся и, торопливо вытирая о серую шкуру чужую кровь, поспешил в соседний двор, откуда вдруг послышался наполненный болью женский вскрик.

Слуга, прижав к боку ладонь, медленно сел, привалившись спиной к принесённым дровам. Между его вздрагивающих пальцев неторопливо сочилась кровь. Он посидел так минуту, потом повернул голову и посмотрел Альбе в глаза. Наследник Груфа видел перед собой тихого смиренного человека, который с рождения был собственностью богатой дворянской семьи. Он отбыл жизнь в трудах и заботах – о своих господах, потом об их детях, а потом – о детях детей. Он служил им молчаливо и безупречно, не создав собственной семьи и не вырастив собственного потомства. Отбыл жизнь трудно и честно, и сейчас умирающее лицо его было наполнено странным покоем.

Им не нужно было разговаривать. Каждый видел и понимал, что происходит, и понимал так же, что и тот, кто напротив, тоже всё понимает – и умирающий тихий старик, и прикованный цепью подросток.

Вдруг старик отвернулся и, превозмогая слабость и боль, потянулся к принесённой Волком поклаже. Он дополз до баула, щёлкнул замками, раскрыл. На землю посыпались какие-то вещи, и среди них он дрожащей рукой отыскал кожаный круглый футляр. Снял крышку-цилиндрик и стал доставать содержимое. Моток толстых ниток, большие портняжные ножницы, кусок смолы в бумажной обёртке, кусок воска. И вот пальцы его наткнулись на какой-то предмет, который он торопливо сжал в окровавленном кулаке. Посидел, закрыв глаза, минуту-другую и, собравшись с силами, махнул этим кулаком в сторону Альбы. В воздухе мелькнула узкая синеватая рыбка и упала на землю, немного не долетев. Альба вздрогнул, рассмотрев эту рыбку. Напильник! Новенький, с синеватой насечной поверхностью. Метнувшись к куче соломы, он вытащил из-под неё длинный жгут и, набросив его несколько раз, сумел подтянуть напильник к себе. Быстро спрятал оба бесценных предмета и посмотрел на слугу. Тот встретил его взгляд счастливой улыбкой, и Альба вымученно улыбнулся в ответ – впервые за весь страшный год.

Так, с улыбкой, слуга и умер, и Альба, подняв тонкую руку, издалека его перекрестил.

Минула ночь – пьяная, дикая. Альба слышал, как там, за стеной, два женских голоса в крик молили о смерти. Их перекрывали рычанье и хохот, и ещё долго слышалась напеваемая Плутом строчка из песни: “В речке рыбка, в лесу ворон… В речке рыбка, в лесу ворон…” А к утру всё затихло.

Закончил к утру работу и Альба: пользуясь шумом, он расточил тяжёлое большое кольцо, которым цепь крепилась к железному поясу. Теперь цепь легко было снять – стоило лишь повернуть кольцо разрезанным боком. Но пока Альба завёл этот разрез внутрь, за обруч, так, что снаружи кольцо смотрелось как целое.

Проснулись разбойники за полдень.

– Может, мы их утащим, когда вернемся с охоты? – протянул просяще один из злодеев, и Альба понял, о ком он: на земле – в проём было видно – лежали два женских тела. Обнажённые, с не по-живому вывернутыми руками. Ссадины, раны и чёрные пятна покрывали их жутким узором.

– Как же мы их так быстро прикончили? – проговорил с досадой Волк, поддевая носком ноги и переворачивая мёртвое тело.

– Как, как! – недовольно откликнулся Плащ. – Ты, когда перепьёшь – себя не помнишь!

– Так, может, не сегодня тащить? – тянул своё тот, недовольный. – Закостенеют как брёвна – тащить будет легче…

– Сейчас потащите! – прикрикнул на него Волк. – Скоро вонять начнут! В болото их, да унесите подальше! И старика не забудьте!

Мёртвые тела подняли на плечи, понесли. Прощально покачивались перед Альбой свисающие женские руки и волосы. Плут и Кожаный плащ подошли к очагу, подняли тело слуги.

– “Унесите подальше”! – с ненавистью проговорил, приглушая всё же голос, скривившийся Плащ. – Уж больно он командовать полюбил. Дотащим до первой же ямы!

– Да, и в общий сундук не даёт заглянуть! – поддакнул услужливо Плут. – Говорит – ключ потерял!

– Вот-вот, и сундук у него стал как свой! Выйдем к лесу – поговорим…

Островок опустел. Затихло вдали болотное чавканье под ногами осторожно идущих людей. Волк вошёл во дворик, зевнул, потянулся. Откинул крышку низкого погреба и, согнувшись, полез в чёрный проём. А когда вылез, – в руке у него был зажат длинный, с затейливой бородкой ключ. Бросив на Альбу опасливый взгляд, он спрятал руку за спину и пошёл к деревянной избушке. Альба на слух определил, что Волк вынес оттуда что-то тяжёлое. Поставил на землю. Послышался характерный скрежет ключа в замке с тугими пружинами. И через минуту Волк стал приносить и развешивать на стенах – там, куда падало солнце, – богато отделанные одежды. Закончив эту работу, он завозился с костром. Огонь разжёг, а вот подкладывать было нечего.

– Жабьи дети! – прорычал со злостью. – Все дрова пожгли!

Подхватил тяжёлый топор, слазал ещё раз в погреб, вытащив оттуда заржавленный клювастый заступ, и утопал за стену. Там, где-то неподалёку, долго слышались удары и надсадное уханье. Потом Волк вернулся – уставший, в поту. Он бросил топор и заступ и снова ушёл. Послышались треск и сопение – и вот он показался в разломе стены. Упираясь, он волочил огромный, с отрубленными корнями, пень. Очевидно, сырой, и оттого очень тяжёлый. Дотащив пень до площадки перед очагом, Волк поднял топор и, в несколько взмахов отслоив две длинные щепки, бросил их в слабеющий костерок. После этого снял с себя волчью накидку, вскинул топор над головой – и взялся за пень в полную силу. Он бил раз за разом в одно место, и после каждого удара, – чтобы вытащить, – долго раскачивал завязший топор.

Прошло почти полчаса, а пень всё сопротивлялся. Волк лоснился от пота, лицо его раскраснелось. Взлетали и прыгали подвешенные на шее две памятные золотые монеты.

Но вот пень глухо крякнул, и его широкую, круглую, чуть косо спиленную верхушку пересекла трещина, длинная, тёмная, – на толщину увязшего в ней топора. Волк снова принялся раскачивать и вытягивать из её цепких объятий топор и в пределе собственных сил качался над пнём всем своим кряжистым телом, и тут случилось то, что всегда, в любом случае можно смело считать волей Судьбы.

В момент очередного наклона нитка с монетами зацепилась за край топорища, а когда Волк выпрямлялся, она натянулась – и лопнула. Монеты, негромко звякнув, упали точно в разверстую трещину. Волк выругался и завернул топор вверх топорищем, а потом наклонил ещё дальше от себя, так что лезвие топора вывернулось из тела пня и уставилось к небу.