Взвизгнув негромко, Тэд отдёрнул руку и затряс ею, словно его укусила пойманная крыса. Но вторая рука продолжала держать Джека, и он, прошептав: “Молодец!”, – рассёк и второе запястье. Теперь Тэд уже визгливо орал, и как бы ответом ему послышались встревоженные голоса и скрежет ключа в замке. Дверь распахнулась – и через секунду прогремел выстрел. Тяжёлая пуля пробила Джеку грудь, сердце, спину и глухо ударила в камень противоположной стены. Переступив через упавшего кучера, Филипп бросился к решётке, зло бормоча:

– Ах, гад, какое имущество нам испортил!

Была стремительная суета, и Тэда ловили палкой с петлёй – чтобы связать и отдать доктору, и накладывали перетяжки на вены – но Джек ничего этого уже не видел. Он медленно шёл по длинному светлому коридору куда-то в невыразимо радостное, блаженное место, а сзади перекликались два призрачных голоса:

« – Он же убийца! Почему ты не отправляешь его в нижний мир?

– Убийство было не из непрощаемых. Это был поединок.

– Но отчего же – в мир светлый? Он же не праведник!

– Туда влечёт его душу им сделанный Выбор. В страшный час он думал только о том, как избавить людей от страданий. Не его вина, что он оказался не столь умелым, как те, против кого он восстал.»

Джек шёл по своей светлой тропе и в конце её услыхал ещё один голос:

– Меня не пустили туда! Попроси за меня, Джек!

– Генрих?! – воскликнул изумлённый кучер. – Но как же…

И всё исчезло.

Тело Джека не просто похоронили. Его сожгли на костре, а кости собрали в серую кучку и закопали в дальнем дворе, специально предназначенном для таких дел. Где именно это место – сейчас не знает никто.

В этом месте я решил прервать рассказы мастера Йорге. Решение было непростым, если учесть, что дальнейшие события и открываемые мастером тайны поражают воображение. Но одно из правил написания книг требует, чтобы сюжет развивался стремительно, без длительных отступлений. Поэтому я начинаю восьмую главу изложением событий, происшедших в Адоре и на плантациях Джованьолли. События же, связанные с мастером Йорге предполагаю изложить в следующей книге, и насколько возможно подробно. Это уместно ещё и потому, что я сам с ним встречался и говорил.

На пути к Мадагаскару Бэнсон дважды менял корабли. Каждый из них был скоростным клипером, перевозившим почту. Два – под британским флагом, один – под голландским. Однако Бэнсон, присмотревшись, отметил, что корабли были почтовыми только для виду. Они хотя и перевозили почту, на самом же деле были тремя камушками в невидимой огромной мозаике. И для этой “мозаики” они и делали основную работу. “Харон”, на котором остался мастер Йорге, вёз куда-то Пёсьего папу, его слуг и ещё десятка два “нехороших” людей. “Скат” вёз неизвестно куда и откуда чью-то огромную библиотеку. А третий клипер, “Марлин”, и вся его команда имели одну лишь, и очень ясную цель: доставить на восточный берег Мадагаскара человека по имени Бэнсон. Задача была, мягко говоря, необычной, но никто в команде не проявил и тени недоумения. Было понятно, что воля того, кто отправил их в это странное плавание, являлась непререкаемой.

Шлюпка “Марлина”, высадив могучего, в шрамах, легко одетого пассажира на берег, возвращалась обратно, а Бэнсон всё стоял и смотрел ей вслед, пока и она, а затем и клипер не растаяли в синем мареве южного горизонта.

“Прекрасный тип корабля, – вспомнил Бэнсон пояснения Йорге, – для тайных дел. Почтовый клипер – самое быстроходное судно. К тому же пираты не топят почтовые корабли, хорошо понимая, что та деловая переписка, которую возят в своих трюмах почтовики, и посылает им время от времени торговые богатые парусники”.

Бэнсон постоял ещё немного, настраиваясь на поход в одиночестве, затем поднял с земли свою ношу – крест на длинном шесте, арбалет, небольшой дорожный мешок и, вскарабкавшись по камням на гребень высокого берега, двинулся к плотной стене близко стоящего зелёного леса.

Хорошо усвоив уроки мастера Альбы, Бэнсон, дойдя до ближайшего дерева, сел под ним, опершись спиной о ствол, и замер. Он знал, что человек, не сумевший мысленно “поговорить” с лесом, сродниться с ним, а торопливо шагающий, влекомый своими маленькими и чуждыми лесу страстями, рано или поздно попадёт в беду.

Он сидел, не видя, но зная, что на него уставлены сотни крохотных глазок, ушек и усиков замолкших с его появлением разнообразных существ. Но этот большой двуногий пришелец не шумел, не гнался ни за кем, не топал, с шумом продираясь сквозь заросли, – а значит, был не опасным.

Когда Бэнсон понял, что, даже закрыв глаза, может сказать, – какие деревья стоят рядом с ним, какой формы листья на окружающих его растениях, – он облегчённо вздохнул и медленно встал на ноги. Он отчётливо слышал лесной маленький мир, в который вошёл. Слышал, что он наполнен голосами и шорохами, – и чувствовал также, что никто не бежит от него прочь, разнося во все стороны тревогу и напряжение. Вспомнив направление, которое указали ему на корабле, он пошёл сквозь густой влажный лес, совершенно скрывающий небо.

Шаг его был размеренным, мягким и неторопливым. Он вдруг поймал себя на мысли, что думает о чём-то далёком, своём, поднятом из глубин памяти, а ноги и тело его, встречая препятствия, преодолевают их легко и свободно, действуя как бы по своей воле. И усталости нет, и тревоги за правильность направления, – хотя минуло часа четыре, не меньше.

Вдруг лес стал редеть, – и вот уже впереди блеснуло синим: он вышел к бухте Адора.

– Вот, – сказал Бэнсон вполголоса, – здесь недавно был Том.

Как и требовалось в такой ситуации, Бэнсон разделил оружие: топор оставил при себе, а ящик с арбалетом уложил под приметный куст и засыпал ворохом листьев. Потом сел на краю обрыва, свесив вниз ноги, и стал смотреть на раскинувшийся внизу город пиратов. Он развязал мешок, достал кусок пресного хлеба и стал жевать.

Бэнсон не был способен к анализу деталей так, как мастер Альба, но спустя время всё-таки обратил внимание на одно обстоятельство, на которое Готлиб Глаз, например, если был в этот миг рядом с ним, указал бы в первую очередь. Этим обстоятельством было то, что ни у одного из пиратов, расхаживающих на берегу, не было порохового оружия. Ни ружья, ни мушкета, ни самого завалящего пистоля. А вот у тех, кто был на палубах кораблей – Бэнсон специально всмотрелся, сузив глаза, – такое оружие было. “Значит, на берегу стрельбы можно не опасаться”.

В зарослях неподалёку послышался шорох: какой-то зверёк просунул мордочку между веток и замер. Бэнсон негромко свистнул и, набрав в ладонь хлебных крошек, осторожно метнул в его сторону, но зверёк шмыгнул назад в заросли.

– Глупыш, – сказал Носорог добродушно, – поужинали бы вместе.

Он сидел, невсерьёз досадуя, что ужин в компании не состоялся, и не знал, что его поступок в эту секунду значил для него очень много. Ходить по лесу он научился, – сейчас это был не тот Бэнсон, который, топая по тропинке в окрестностях Бристоля, давал о себе знать всем на милю вокруг. Но вот чувствовать чей-то таящийся взгляд он ещё не умел. Лишь впоследствии он узнал, что в этот момент в спину ему смотрели четыре внимательных глаза. В зарослях, почти вплотную к нему стояли двое чернокожих мужчин-африканцев. У одного из них был достаточно новый мушкет, у второго – длинная палка, к которой был примотан четырёхгранный остро заточенный шип. После того, как сидящий на краю обрыва поделился хлебом со случайным зверьком, африканцы переглянулись, – один отрицательно качнул головой, – и, невесомо переступив, подались назад, и в полном безмолвии скрылись.