Волк, ругаясь, наполнил чашу до края и, спросив у молча сидящего Альбы: “Будешь лаять? Не будешь?” – снова поставил воду, – в отдалении, на прежнее место. А из еды снова были лишь хлеб и солёная рыба. Но уже знакомым способом Альба достал ночью воду, и Волк утром с изумлением и яростью встретил его несломленный взгляд. Вот теперь заглянуло в глаза к мальчику Лихо. Волк схватил свою тяжёлую, с острыми корешками сучков дубинку, – и у Альбы, в отличие от костлявого Плута, возможности убежать не было. После первого же удара он свалился на землю и ничего больше не чувствовал. Очнулся же оттого, что кто-то лил на него воду. Лица склонившихся над ним расплывались. Лишь спустя полчаса он смог разглядеть лежащего возле колодца Волка – связанного, в бессильной ярости грызущего землю. Больше во дворике никого не было. Из-за соседней ограды доносились громкие голоса: очевидно, там совещались. Вот голоса смолкли, и все, кто там был, вышли к колодцу.

– Значит – так, – решительно сказал Кожаный плащ, приблизившись к связанному главарю. – Ты можешь убить мальчишку, но сначала выложи нам пять тысяч гульденов, которые мы в таком случае за него не получим. И ещё два раза по сто золотых монет, которые ты проиграл на пари. Всем ясно, что мальчишка лаять не станет.

Волк, рванувшись туловищем из стороны в сторону, сел, привалился к колодцу. Сплюнул в очаг. Сказал, закрывая глаза:

– Ладно. Барчонка больше не трону. Ждите пять его тысяч. А двести монет – ещё рано. Уговор был – до тех пор, пока его не выкупят. Время есть.

Подошедшие переглянулись. Пошептались о чём-то. Потом Плащ сказал:

– Хорошо. Двести монет подождут. Но если мальчишка умрёт и ты не выплатишь за него его выкуп, – мы тебя утопим. Здесь же, в болоте.

– А если он сам умрёт?! Сам если сдохнет, – то что же, всё равно платить?! Если сам, то при чём здесь я?!

– А ты посмотри на него, – склонившись, сказал Кожаный плащ. – Вот он, – едва жив. И ты хочешь нас убедить, что ты ни при чём?

Волк молчал, тяжело, со свистом, дыша.

– Значит, так, – подытожил Плащ. – Или даёшь обещание, – или в воду.

– Ладно, – сверкнув белками глаз, выдавил Волк. – Если сдохнет – пять тысяч за мной. А двести монет – подождать, надо подождать. Я всё-таки найду у него слабое место…

Сердце Альбы ничем не отозвалось на его угрозу. Он лежал на соломе, запрокинув голову и выставив вверх острый маленький подбородок. Он не знал, что мучитель его по странной прихоти судьбы превратился в заботливого опекуна. Волк кормил его с ложечки, поил специально подогретой водой. На ночь устраивался спать рядом, на такой же куче соломы, и спал чутко: товарищам его сейчас было очень выгодно, чтобы Альба перестал дышать. Наследник Груфа не знал и того, что они тайно кинули жребий – кому из них под крылом ночной темноты осторожно его придушить, чтобы утром потребовать оговорённые пять тысяч. Но хрипящий от бессильной ярости Волк очень, очень старательно его сторожил.

Целую неделю Альба не вставал на ноги. По ночам он почему-то обретал полную ясность сознания и смотрел больными глазами на яркие звёзды. Он медленно гладил щенка, который, тесно прижавшись, согревал его. Щенок чутко вскидывал лохматую маленькую башку, почувствовав на себе его слабую руку, и ронял своё негромкое “княф!” 

А через неделю Альба поправился так, что погулял, насколько позволяла ржавая цепь, поиграл со щенком, разложил для просушки под солнцем солому.

– Смотрите! – громко сказал Волк товарищам, направив на него палец. – Барчонок цел и здоров. Теперь если умрёт, – то моей вины нет. А двести монет – ещё рано…

Потянулись дни, похожие один на другой. Волк неизменно оставался в тайном болотном хозяйстве – из длинных подслушанных разговоров Альба узнал, что там, в мире людей, он очень приметен, да и память о себе оставил недобрую. Ну а все остальные уходили время от времени на привычный разбойничий промысел. Возвращались по пояс мокрые, залепленные бурыми вязкими водорослями. Приносили еду, чьи-то вещи (одежда часто оказывалась попорчена бурыми пятнами крови). Обязательно – две или три вязанки круглых напиленных сучьев: дров на болоте достать было негде. Про Альбу как будто забыли, и он целыми днями играл со щенком.

Беда пришла, как приходит всегда, – нежданно. Волк, однажды, выпив вина, сидел на пне у очага и смотрел, как Альба и его четверолапый друг отнимают друг у друга какую-то палочку. Вдруг он вскинул густые лохматые брови, задумался на секунду, привстал и, сделав громадный прыжок, схватил щенка за загривок и придавил коленом к земле. Потом, взглянув на оторопевшего Альбу, сунул руку под шкуру и вытащил нож. Направив остриё лезвия к морде беспомощно скулящего пса, он выжидающе проговорил:

– Или ты сейчас будешь лаять, или я выколю ему глаза!

Альба быстро, останавливающим жестом, выбросил вперёд тонкую руку и торопливо проговорил:

– Нет! Не надо! Я буду лаять…

– Давай! И встань, как пёс, на четвереньки!

Альба плюхнулся на колени, упёрся ладонями в землю и четыре раза громко пролаял.

– Эй-эй-эй!! – Закричал что было силы торжествующий Волк. – Все сюда!

И, когда к маленькому пленнику подступили разбойники, он повторил:

– Давай!

Альба снова пролаял.

– А? Видели?! Ну, чьё пари? Чьё?!

– Твоё, – сказал с досадой Плут. – Монета с меня. Ты выиграл.

– Чёрт тебя забери! – воскликнул и Плащ. – Твоё пари. Монета с меня.

– Ну что, гадёныш, – сказал, шалея от счастья, Волк Альбе. – Долго упрямился!

И вдруг двумя молниеносными прямыми ударами выколол щенку оба глаза. Щенок захлебнулся воем, вырвался из-под его колена и, утробно вскрикивая и роняя кровь, заметался по каменному квадрату. Он с маху впечатывался в стены то носом, то лбом, отлетал, хрипя, и, наконец, отчаянно воя, угодил в пролом и скрылся там, у болота, где Альба ловил в своё время пиявок.

Альба, встав на нетвёрдые ноги, отошёл к соломе, сваленной у стены, сел, отвернулся и, прижавшись лицом к холодному камню, заплакал. Тихо, без всхлипов и дрожи. А Волк, востребовав выигранные две золотые монеты, получил их и, пробив в каждой по дырочке, надел обе на нитку, а нитку набросил на свою толстую шею. Он частенько теперь подходил к сидящему на цепи мальчишке и, дразня, вытягивал монеты из-под волчьей накидки и звенел ими, звенел, поднося к самому уху.

Альба молчал с этих пор, и неделя шла за неделей, а от него никто не слышал ни звука. Сидел на цепи, прижимал к себе ослепшего друга, гладил его, но даже ему не бросал тихонькое привычное “княф”. Однажды из разговора разбойников он узнал, что сидеть ему предстоит долго: муж племянницы Кристофера, фактический наследник имения Груф, уехал лечить какую-то хворь, – за границу.

– Беспалый сказал, – там мы его не достанем, – торопливо рассказывал вернувшийся из очередного похода взволнованный Плут. – Сказал – надо ждать, когда вернётся. Он стал богатым, а того, что узнают про сговор, – очень боится. Беспалый сказал – дело верное. Барчонка надо беречь.

Волк вышел во дворик, уставился на Альбу злыми глазами.

– Да он больше сожрёт у нас, чем за него заплатят!

Плюнул в очаг и, тяжело ступая, ушёл.

Протёк месяц, второй, потом третий. Наступила зима. Альба так и жил – на цепи, спасаясь от холода в куче соломы. Он, конечно, замёрз бы, если б подросший щенок не согревал его во время морозов. Он иногда притаскивал даже что-то брошенное ему из еды, и Альба с благодарностью гладил его ослепшую морду. Так дожили они до ещё одного чёрного дня. Разбойники вернулись однажды совсем без добычи и доедали уже последние сухари. И в день, когда они снова ушли на свою привычную жестокую охоту, Волк зарезал щенка. Просто поймал его, слепого, и в один мах рассёк горло. Потом подвесил за лапу, снял шкуру и, нарезав мяса, взялся варить.

– Эй, а ты хочешь? – смеясь, протягивал куски Альбе. – Голод прижмёт – и друга слопаешь!

Когда вернулись ушедшие, щенка никто не пожалел. Плащ лишь сказал:

– Как ему спать-то теперь? Ведь замёрзнет.