Руководитель социологической группы, жизнерадостно пьяный и с залепленной пластырем бровью, время от времени отрывался от своих подопечных, хватал очередную пачку бумаг и летел к Платону, неизбежно задевая по дороге за стулья и морщась:

— А ещё интересный срез, взгляните, Платон Михайлович… Ещё бы пару недель, и мы бы тут ва-аще все раскрутили… Тут всё дело в отбрасывании крайних значений в выборке — посмотрите, как получается…

— А чем у нас девушка занимается? — спросил Платон, так и не заинтересовавшись статистикой и поглядывая на младшую социологиню, которая сидела в углу, скромно опустив глаза и делая вид, что не замечает обращённого на неё внимания.

Руководитель, увлечённый бумагами, сперва махнул небрежно рукой, потом сориентировался и, улыбнувшись заговорщически, закивал головой.

— И ладно, — сказал Платон, встал и направился к девушке. — И хорошо.

Отряд не заметил ни потери бойца, ни исчезновения руководства. Только возникло само собой общее ощущение нестесненности, приведшее к тому, что через полчаса в дверях появился потревоженный гамом Ларри, постоял незамеченным и вышел, поманив официанта.

— Скажи им всем, что микроавтобус подали, — распорядился Ларри. — Только так, чтобы услышали. Невозможно совершенно работать. Они — кто вообще?

— Гости, — с плохо скрываемой ненавистью ответил официант. — С Платон Михалычем ужинали.

— А он сам где?

— Отдыхает.

— Разбуди.

— Не могу, Ларри Георгиевич, — признался официант. — Он…

— С кем?

— Ну повёл тут одну…

— Понятно, — сказал Ларри. — У тебя холодное шампанское есть? Совсем холодное?

— Так точно.

— Возьми бутылку, два бокала, поставь на поднос и встань у двери в спальню. Как услышишь, что перестали безобразничать, постучи, зайди и передай от меня. И скажешь Платону Михайловичу, что мне с ним поговорить нужно.

Ещё пару раз за ночь Ларри выглядывал в коридор, но серый от усталости официант продолжал стоять свечкой у двери в спальню. Поднос с шампанским он пристроил на кресло.

Когда стало светать, Ларри в очередной раз убедился, что ничего нового в диспозиции не произошло, спустился по лестнице в кухню, достал из холодильника бутылку «Боржоми» и глиняный горшочек с мацони, выудил из буфета серебряную десертную ложку и тяжело опустился в кресло.

— Искал меня? — спросил Платон, появившийся в дверном проёме с бокалом шампанского в руке.

Ларри неторопливо промокнул усы крахмальной салфеткой и кивнул.

— Как девочка?

— Ничего, хорошая. Смешная. Знаешь, я только сейчас утром разглядел — у неё вокруг пупка татуировка. По кругу «Сделано в России». Я ей говорю — интересная татуировка какая. А она мне — спасибо большое. В общем, племя младое, незнакомое.

— Ну-ну. Я у тебя, кстати, давно хотел спросить. Ты в каком возрасте начал девочками интересоваться?

Платон задумался.

— Чёрт его знает. Лет пять, наверное, было. Во дворе за сараем, летом. Жара, доминошники стучат, пух летит… А мы друг друга разглядываем — у кого что есть. Как же её звали? Я ей тогда ещё предложил — давай, говорю. Стакан семечек пообещал.

— Да ты что! А она?

— Сказала — потом. Когда поженимся. А семечки вместе съели. Ты меня искал, чтобы про первую любовь поинтересоваться?

— Нет. Не совсем. Сядь. Пока ты там кувыркался, я разным людям звонил. Потом думал. Опять звонил. Только ты меня не перебивай. Давай плюнем на все. На политику, на выборы, на взрывы. Не сегодня — конечно… В понедельник сядем тихо на самолёт и улетим куда-нибудь. В Англию, во Францию. В Испанию тоже хорошо. Будем спокойно бизнесом заниматься. Деньги зарабатывать. По вечерам будем хорошее вино пить. Девочек тебе будет — сколько скажешь. Хочешь — я им сам вокруг пупка буду всякие слова рисовать…

Платон неверяще уставился на Ларри.

— Ты что?

— Ничего. Я не могу, когда я не понимаю. А я не понимаю. Ты щеки не надувай — ты тоже не понимаешь. Взрывы — зачем? Эф Эф — для кого? Фредди — с кем? Американка с этим придурком — кому мешают? Мы с тобой сейчас посередине всей этой истории. Что у нас с тобой есть? У нас ресурс есть. А понимания нет. Кто с нами, кто против — не знаем. Будем тыкаться в темноте — спалим ресурс. Не согласен?

— Ты предлагаешь уехать? Все бросить и уехать? Просто заснуть?

— Неплохая идея. Я, например, сегодня не спал ещё. Ты тоже не спал. Отдохнём, отлежимся, немножко денег заработаем. Посмотрим, как тут всё складывается. Потом вернёмся обратно.

— Потом мы здесь никому не будем нужны.

— Не так плохо. Когда мы сразу всем нужны — намного хуже.

— Знаешь, — сказал Платон. — Хорошо, что ты откровенно… Первый и последний раз на эту тему говорим. Мы — в этой истории и выходить из неё не будем. Ты — как хочешь. А я остаюсь. Тут сейчас страну по-новому кроят, я согласен с тобой, что ни хрена мы не понимаем — ни кто, ни зачем, ни как… Вот именно поэтому и нельзя сваливать. Пока мы здесь, мы хоть что-то поменять можем. А иначе вполне может получиться, что возвращаться нам будет совсем некуда. Роль Вечного Жида, пусть даже при деньгах, меня не устраивает. Сегодня не понимаем, что происходит, — завтра поймём. Ну так как?

— Что — как?

— Остаёшься или сваливаешь?

Ларри надолго замолчал, крутя в руках ложку. Потом глухо произнёс:

— Я сказал уже. Но раз ты так думаешь, то остаюсь, конечно. Только давай об одной вещи сразу договоримся.

— О какой?

— Если ты чего не понимаешь, ты не изображай, что все понимаешь. На людях можешь сколько угодно дурака валять, а со мной не надо. Я тебя прошу. Ладно?

— Знаешь что… Мы их все равно сделаем. Согласен?

— Это-то я согласен… Знать бы кого — их.

— Всех и сделаем. Ну, все. Я побежал в душ. Через два часа нас на избирательном участке ждут. Ты распорядись пока — пусть завтрак подадут. И водки, по рюмочке буквально. Только совсем ледяной.

В лондонском Гайд-Парке есть Уголок Ораторов. Каждый человек, независимо от пола, возраста, происхождения и психического здоровья, может придти туда и высказаться громогласно по любому волнующему его поводу. Потому что свобода и демократия.

Есть, однако же, две темы, которые затрагивать даже в этих самодеятельных выступлениях запрещено. Нельзя непочтительно отзываться о королеве. И нельзя призывать к поджогу Адмиралтейства.

Зная, сколь высок в Англии авторитет Её Величества, можно легко определить и роль Адмиралтейства.

Хотя, вполне вероятно, и то, и другое — в значительной степени дань традициям.

Но как бы то ни было, следует признать, что сын портного и прачки, всего лишь за двенадцать лет взлетевший по служебной лестнице от простого делопроизводителя до Секретаря Адмиралтейства, сделал головокружительную карьеру.

Во времена реставрации Стюартов должность Секретаря Адмиралтейства мало чем отличалась от, скажем, руководителя аппарата российского Белого Дома в наши дни.

Этого человека звали Пипс. Сэмюэл Пипс.

Его имя украшает вывески некоторых лондонских пабов. Есть библиотека Сэмюэла Пипса. Ни одна экскурсия по Вестминстеру не минует особняка, в котором жил Пипс, и церкви, где он замаливал многочисленные грехи. А его дневники — шесть объёмистых пачек нелинованной бумаги в коричневых кожаных переплётах — хранятся в колледже св. Магдалины в Оксфорде.

Дневники написаны за десять лет — с поступления на работу в морское ведомство и до смерти жены в 1669 году.

Расшифровать их удалось только спустя сто пятьдесят лет — Пипс пользовался системой тахиграфии, изобретённой Томом Шелтоном в первой половине семнадцатого века.

Пипс шифровал свои тексты вовсе не потому, что боялся завистников и недоброжелателей. И не для того, чтобы скрыть важные государственные тайны от французских и голландских шпионов. Он просто очень не хотел, чтобы кое-какие эпизоды его личной жизни стали известны Элизабет. Поэтому в качестве дополнительной предосторожности особо откровенные пассажи он сперва переводил на французский или испанский, а уже потом шифровал.