— Вот даёт, — сказал Платон. — Хоть и всё наврал, но красиво. С настоящей, я бы сказал, пролетарской яростью. Оказывается, эти кандымские твари нас с тобой защищали от шамилевских ребят.

— Дочитываю, — ответил Ларри. — Мне больше всего конец нравится. Там где проклятые олигархи — это мы с тобой — бесследно сгорают в лучах восходящего солнца. Будем считать это рабочей гипотезой.

Нутром Аббас чувствовал, что жизнь закончена. И все в нём протестовало против гадостного ощущения, пришедшего впервые.

Да, в Карабахе тоже стреляли и резали. Но там — своя земля, рядом — свои, близкие люди. И несмотря на взрывы и пожары, тогда ему было не так жутко, как сейчас.

Потом удалось бежать, переправиться в Москву. Он жил на птичьих правах и был несчастен от того, что нарушился привычный уклад жизни, что не к кому обратиться, что на улице бросают косые взгляды и могут избить — за смуглую кожу, небритость, акцент, за взгляд в сторону красивой девушки.

Тогда выручил Мамед, взял на работу, помог с документами, посодействовал в организации собственного бизнеса и даже одолжил денег на приличную двухкомнатную квартиру.

Там он и жил все эти годы, расплачиваясь с долгами и обзаводясь хозяйством. Имелась у него широкая кровать, на которой перебывали разные женщины из рыночных торговых точек, на стене весели вывезенные с Кавказа фотографии родных, в зале, на пёстром пушистом ковре стоял тёмного дерева стол, накрытый клеёнкой, а сверху — красной вышитой скатертью, телевизор у окна под кружевной накидкой и ещё один телевизор в спальне, видеодвойка, можно было смотреть американские фильмы со стрельбой, погонями, зубодробительными потасовками и траханьем во весь экран. Компьютер тоже был, но им Аббас практически не пользовался, разве только чтобы побродить по закоулкам мировой паутины — да и там ничего интересного не обнаруживалось: лучше вставить в видеомагнитофон новую кассету, чем рассматривать неподвижные и немые гинекологические картинки. Из книг у него был только Коран.

Но вскоре после того, как ночной звонок Мамеда круто изменил его жизнь, Аббас решил завести библиотеку. Вызвал человека, дал денег и сказал:

— Библиотеку сделай, чтобы было всё, что люди читают. Понял?

Тогда у него и появился книжный шкаф с позолоченными уголками на дверцах, отсвечивающими синевой стёклами, «Анжеликой» и многотомными похождениями Бешеного, Гарднером и Чейзом. Читать не читал — не доходили руки, но получилось солидно.

На Аббаса с уважением поглядывали соседи по подъезду, узнавшие из газет и телевизора о его фантастическом взлёте. Ему понравилось отвечать кивком на заискивающие приветствия соседей по двору. С ним заговаривали, стараясь запомниться, уже начали обращаться с просьбами — тяжело больна дочка, нужны деньги на больницу, есть интересное предложение типа по бизнесу и так далее. Пару раз спросили, не собирается ли прикупить квартирку рядом или сверху. А когда Аббас сказал, что не собирается, все дружно решили, что богатый сосед намерен съехать — не может же он вечно проживать в халупе.

А съезжать-то Аббас и не намеревался: он набегался и хотел покоя.

Потом пришёл человек с сонными глазами, и Аббаса, будто щепку, завертел крутой водоворот. Снова пришлось бежать — сперва на квартиру к американской журналистке, потом, вместе с ней, на Кавказ, в город, из города — в полуразрушенный клуб в ауле, где скотину держать не стали бы, постеснялись, а он не одну неделю просидел в темноте, и оттуда пришлось уходить, оставив за спиной трупы трёх русских солдат, уходить в горы, где со всех сторон враги, а самый опасный, тот, что зарезал русских, шёл рядом и не вынимал руку из кармана.

Опять вернулись в город, там грязная конура, с продранным линолеумом, отбитым кафелем и ржавой раковиной, без горячей воды и с одной продавленной кроватью, на которой спала журналистка, а он, Аббас, валялся, как пёс, на драном матрасе, на полу, в прихожей, где дуло из-под двери. От посторонних шорохов пропадал сон, и начинало бешено колотиться сердце.

Но даже когда дом затихал на ночь, Аббас засыпал не сразу. Осторожно подползал к ведущей в комнату двери и прислушивался к дыханию девушки. О том, чтобы войти, он не смел и думать — в любой момент мог бесшумно возникнуть повар-убийца. Предупреждение было первым и последним.

— Если ты, баран вонючий, — безразлично произнёс Шамиль, открывая и закрывая нож, — хоть раз к ней подойдёшь, ты у меня собственные кишки жрать будешь. Клянусь.

Это подействовало, хотя Аббас так и не смог вытравить из памяти, как полетели пуговички с рубашки в клетку, как она слабо вскрикнула и замолчала, будто захлебнувшись собственным голосом, и как под его рукой заходила покрывшаяся капельками влаги грудь. И каждый раз, когда возникала перед глазами совсем непохожая на интернетовские картинки наполовину укрытая белой пеной фигурка в ванне, суетливо и безнадёжно пытающаяся спрятаться от его взгляда, Аббас снова и снова задерживал дыхание. Слушал.

Так ведь тоже может быть, что она сама захочет. Вполне может быть. Надо только не пугать её, как там, в ауле. А когда она сама захочет, можно будет сказать повару — пошёл вон, от вонючего барана слышу, это моя женщина, она сама ко мне пришла и хочет быть со мной.

Эти мысли и спасали его от накатывавших волн страха и тоски по разрушенной жизни, по московскому дому, который он теперь никогда не увидит, по телевизору и шкафу с непрочитанными книгами, по соседям, которых знал только в лицо, но которых ему теперь не хватало, по «Мерседесу» с водителем и по ресторанам, где его начали признавать.

Ожидание прихода девушки закончилось сразу, как только появились четверо, которых привёл Шамиль. Было видно, что они знают друг друга много лет. Впервые Аббас заметил у толстого повара нечто вроде военной выправки.

— Поручено проводить твою красавицу до поворота. — сказал один из пришедших. — Сам скажи, а то она нас может напугаться.

— Надолго? — спросил Шамиль.

Пришедшие дружно пожали плечами.

— Так вроде на сутки. До особых распоряжений, вроде. Наше дело — проводить.

Сутки. Красавицу. До особых распоряжений. Аббас подскочил на матрасе, сел на пятки и обхватил себя руками за грудь так, чтобы не было видно дрожащих ладоней. Сейчас её уведут, и эти сутки она проведёт с мужчиной. В этом нет сомнений, потому что запомнился медленный, уверенный в исходе взгляд чернявого, там, при первой встрече в особняке. Он неторопливо разденет её, тяжело дышащую от вожделения, и затем будет долго, целые сутки, извлекать из женщины то жалобные, то торжествующие всхлипы восторга, рыжие волосы её слипнутся от любовного пота, бессильно, после очередной судороги, упадут руки, которыми она закрывалась от Аббаса в московской ванне, гонимый жаром страсти вихрь закрутится вокруг догорающих свечей, тела переплетутся вновь…

Дженни показалась в двери, впервые за всё время их знакомства не в джинсах, а в юбке, прятала глаза, и Аббас понял, что она знает, зачем и куда едет.

— Би-лядь, — выговорил он тихо и ненавидяще, — би-лядь рублёвая.

Дженни услышала, потому что дёрнулась на пороге и тут же исчезла, прикрывая шарфом лицо. Последний из четверых обернулся, укоризненно покачал головой и с лязгом повернул в замке ключ.

Поворот ключа и поставил точку. Сперва отняли все. Потом отняли женщину. Жизнь кончилась.

Через несколько часов вернулись вместе с Шамилем, притащили длинные картонные коробки. В маленькой комнате сразу стало тесно.

— Тебя как зовут? — спросил длинный, со шрамом на щеке. — Меня — Юра. Давай-ка, брат, мы с тобой махнемся. Я сегодня в коридоре посплю, а ты уж здесь, в апартаментах. Заходи, поможешь разбираться. У нас, советских людей, правило простое — кто не работает, тот не ест.