Но и этого утешения он не мог себе доставить. И поэтому Лепсиус бежал со всех ног по улице, бежал от проклятого вероломства своей экономки, бежал куда глаза глядят, пока не выбежал прямехонько к Гудзону.

Дождь шел как из ведра. Газетчики и чистильщики сапог попрятались. Редкие пешеходы принадлежали к разряду людей, ходивших босиком. Туман клубился по улицам Нью-Йорка, стоял над Гудзоном, заволакивал всю набережную до такой степени, что Харвейский маяк опоясывал лентами прожектора весь кусок залива, а набережная расцветилась электричеством в двенадцать часов дня.

Лепсиус промок до нитки и не без удивления заметил, что вышел к рейду, где, залитая тысячью огней, стояла «Торпеда», уже готовая к принятию пассажиров. Трап, однако же, еще не был спущен. Толпа, стоявшая под дождем, выражала все признаки страшного нетерпения.

- Они боятся демонстраций, - сказал кто-то возле Лепсиуса ворчливым голосом, - как будто в наше время делают демонстрации!

- Еще как делают, - ответил другой, - ведь коммунисты посылают своего представителя в Совдепию. Смотри, его вышли провожать, ей-ей, не хуже, чем президента.

Тут только Лепсиус заметил необычайное стечение народа и огляделся внимательней.

Вся огромная площадь вокруг него была залита людьми в фуражках и рабочих куртках. Они пришли сюда прямо с фабрик, не успев переодеться. Лица их горели воодушевлением, руки протягивались со всех сторон к товарищу Василову, стоявшему среди них в дорожном костюме.

- Передайте им, Василов, что мы не дремлем! - кричал кто-то, размахивая картузом. - Мы не прозеваем своего часа!

- Кланяйся Ленину! - кричал другой.

Толпа напирала со всех сторон, не давая подойти к Василову решительно никому с той половины набережной, где собралась публика буржуазная. Лепсиус увидел там Вестингауза, с элегантным саквояжем в руках и моноклем в глазу. Неподалеку от него кудрявая Грэс, теребя своего отца, оглядывалась во все стороны, ища кого-то глазами. Их провожали девицы, дамы и кавалеры, в смокингах, с 5-й Авеню, тщетно пытаясь спрятаться от дождя под парусиновым навесом. Но кучка нарядных ньюйоркцев, отбывающих в Европу проветриться, совершенно терялась среди тысячной толпы рабочих, рокотавшей глухо, как море. Полисмен, робко пробираясь к ней, делал вид, что распоряжается движением, тогда как рабочие перебрасывали его с одного места на другое, как мячик.

Лепсиус выбрался из толпы к самому боку «Торпеды», где из кают-компании высовывались головы мичманов и матросов.

- Ковальковский! - крикнул кто-то. - Пора спускать трап, отдайте распоряжение!

Розовый, как херувим, толстый-претолстый мичман, с губами-шлепанцами, побежал отдавать приказание. Лепсиус оглядел его с ног до головы критическим оком, вынул записную книжку, где стояли три фамилии:

1. Фруктовщик Бэр

2. Профессор Хизертон

3. Мичман Ковальковский

и вычеркнул последнюю из списка.

Между тем, забравшись на якорную цепь «Торпеды», шептались два человека. Один из них был трубочист Том, другой - механик Биск.

- Мик передает тебе, что отсутствие Рокфеллера гораздо подозрительней, чем его присутствие. Мик боится за жизнь Василова. Смотри, Биск, охраняй его собственной шкурой, не щадя себя самого.

- Знаю, - ответил Биск, - а что, собака вернулась?

- Нет, Мик в большом горе. Собака исчезла, должно быть, ее пырнули ножом. Ну, прощай, Биск, посылай вести.

- Прощай, Том, будьте покойны.

Том спрыгнул вниз, на швартовый, повис, раскачался, сделал пируэт и исчез в воде.

Трап спущен; приветствия, пожелания, проводы. Несколько пар острых глаз, принадлежащих людям одной профессии, но, по-видимому, служащих разным хозяевам, так как они не знают друг друга, - оглядывали, словно обшаривали, каждого пассажира, поднимавшегося на трап, где проверяли билеты и документы.

- Один.

- Другой.

- Третий.

- Четвертый.

- Пятый.

- Нет Рокфеллера, нет ничего похожего на Рокфеллера.

Знатная публика прошла, на трап поднимается коммунист Василов. Он бледен от волнения. Буржуазная часть публики награждает его свистом.

Но свист тотчас же поглощается ревом, тысячеголосым ревом толпы, подбрасывающей вверх шапки, платки, кепи.

- Урра! Василов! Урра, Советская Россия! Езжай, товарищ, кланяйся ребятам, пусть держатся крепко! Да здравствует Ленин!

Рев стал громовым, и к нему присоединился, как бы поддерживая рабочие глотки, могучий свист паровой сирены, треск поднимаемого трапа, звяканье цепей, свист ветра, скрип досок и снастей, - «Торпеда» медленно тронулась в путь.

Пароход уже отошел в глубину залива, туман уже скрыл тысячи огней, заливших его палубу и кают-компанию, а громовые крики и приветы Ленину все продолжали потрясать набережную, причиняя кое-кому и й Нью-Йорке и на пароходе небезосновательное сердцебиение.

19 мая в полдень мы снялись. Я был занят в машинном отделении и часа три не мог выбраться на палубу. День спокойный, событий нет, если не считать странного рассказа некоего матроса Дана, порядочного труса и эпилептика. Он рассказал, будто слышал несколько раз из-под нар, где спят матросы, протяжный нечеловеческий вой. Мы все ходили туда, чтобы его успокоить, но ничего не слышали. Дан ведет себя странно. Сегодня с ним был припадок, он выл, колотился головой о землю, и изо рта его шла пена. Я подумал, что его собственный вой очень мало похож на человеческий.

Получив полуторачасовой отпуск, я бросился на палубу под предлогом проверки электрических проводов. Все в порядке. Палуба напоминает приемную президента в Белом доме - всюду тропические растения в кадках, ковры, статуи. Пассажиры слушали в 5 часов маленький концерт и пили чай на палубе. Василов не поднимался из каюты. Я спустился в наш проход, открыл глазок и заглянул к нему. Меня удивило, что он делает: он сидел посреди каюты на корточках, держал револьвер в руках и глядел на дверь. Лицо его мне показалось растерянным и напуганным. Я бросил ему в комнату записку:

«У вас есть здесь защитник. Сообщите, чего вы боитесь, и оставьте записку у себя на столе. Будьте наружно спокойней, проводите все время с другими пассажирами».

Он поднял записку, прочитал и вместо ответа сказал шепотом:

- Я прошу того, кто мне бросил записку, зайти в каюту.

Тогда я вынырнул из-под обшивки в коридор и постучал к нему. Он открыл, держа револьвер в руках, осмотрел меня и потом впустил. Я назвал себя и сказал, что еду с ним до самого Кронштадта, чтоб охранять его жизнь. Он улыбнулся и показал мне клочок бумаги, на котором грубыми буквами и совершенно безграмотно было написано:

«ВЫ УМРЕТЕ, КАК ТОЛЬКО ПЕРЕСТУПИТЕ ПОРОГ СВОЕЙ КАЮТЫ».

Василов пристально смотрел на меня, пока я читал бумажку, а потом произнес:

- Вы видите, что я окружен слишком уж большими заботами. Один советует мне быть с пассажирами, другой - не выходить из каюты. Чей совет я должен принять во внимание? Откуда я знаю, кто мне враг, а кто друг.

Прежде чем ответить, я еще раз прочел бумажку. Это был грязный лист, вырванный из корабельной кухонной книги. Тот, кто писал, оставил на нем следы жирного большого пальца. Трудно было предположить, что записка исходит из вражеского лагеря.

- Слушайте! - вскричал я, составив план действий. - Возьмите эту записку, идите с ней к штурману и скажите, что вы чувствуете себя встревоженным и хотите быть помещенным или в общую каюту второго класса или в общую палату корабельного лазарета. Это самое умное, что мы можем придумать.

Василов покачал головой.

- Мне все же неприятно выйти за порог этой каюты.

- Бойтесь оставаться в ней! - продолжал я под наитием своих мыслей. - А чтоб вы были спокойны за свою жизнь, - вот.

С этими словами я распахнул дверь, вышел на трап и спокойно произнес, обращаясь к нему, в то время как кончиком глаза отлично видел фалду чьего-то черного сюртука, исчезнувшего за перилами: