Я оттащил сокамерника под струю холодной воды и продолжил уборку за него. Иногда мне хотелось также упасть и больше не видеть ничего этого, но мой организм почему-то выдерживал всё. Тогда, вспомнив про мальчика Сиддхартху, я стал пробовать отрешиться от страданий — я переставал отождествлять себя со своим телом, мысленно перенося себя подальше от этого места. Задыхаясь от кашля и убирая хлорный раствор изъеденными до мяса руками, я представлял, что сейчас гуляю по лесу или сижу на берегу озера. Всей силой своего воображения я возносился прочь из этих стен, и это помогало мне преодолевать все страдания, которые выпали на мою долю в 20 лет. Так я выдержал эти пятнадцать суток.

В скором времени это повторилось снова — я опять «ударил» кого-то активиста. Меня закрыли ещё на пятнадцать суток. И потом ещё на пятнадцать суток. Это делалось с небольшими перерывами. Наверное, чтобы дать мне немного отдышаться. Тогда я ещё не понимал истинного смысла всего происходящего. Мне казалось, что за этими событиями стоит чисто человеческий фактор — личная неприязнь правящей верхушки колонии к моей персоне. Но это было не так — правящая верхушка колонии была лишь марионетками, слепыми исполнителями, которых дергала за ниточки сила иного порядка. Ответы на все вопросы я получил значительно позже.

За время этих «командировок» в ШИЗО, я видел страшные вещи. Здесь повсюду царила смерть. Я видел, как у людей открывалось кровотечение из разъеденных хлоркой легких — они начинали кашлять кровью. Когда это случалось, человека переводили из ШИЗО в стационар, потому что ему, как правило, оставалось уже не долго. Конечно, это делалось не из сострадания и не с целью спасти человека. Просто в стационаре этого человека было легче списать — по всем бумагам выходило, что «пытались спасти, но не смогли». Такие случаи оформлялись как «смерть от туберкулеза». Если кто-нибудь из родственников, имеющих влиятельные связи, сумел бы добиться выдачи тела, то вскрытие подтвердило бы факт разъеденных легких, и никто не доказал бы, что это сделала хлорка, а не выдуманный «туберкулез». Впрочем, за всю историю колонии родственникам ни разу не удавалось добиться выдачи тела. Умерших хоронили тут неподалеку, на специально отведенном для этого участке земли. Тело закапывали и вместо надгробия вбивали столбик с порядковым номером. Участок был довольно большой и полностью усеянный столбиками с номерами.

Ни молодость, ни отрешение от страданий не смогли остановить процесс физического разрушения моего тела. Во время очередной заливки хлоркой я почувствовал, как рот наполняется чем-то сладковатым и теплым. Я сплюнул и увидел, что это кровь. У меня открылось кровотечение из легких. «Ну вот, — подумал я, — кажется, моя очередь». В этот же день меня перевели в стационар.

Стационар — это больничное помещение на территории колонии. Туда переводят людей, достигших крайней точки. В стационаре созданы настолько жестокие и унизительные для человека условия, что больные выздоравливают главным образом за счет своего желания поскорее покинуть это место. Если у человека в каком-нибудь отряде возникнут проблемы со здоровьем, он будет переносить их на ногах и ни за что не обратится к врачу, потому что можно попасть в стационар, а этого никто не хочет. Негласно стационар считается вторым после ШИЗО местом для пыток. Конечно, там не заливают хлоркой и не издеваются физически — там убивают психологически. Как и в обычных отрядах, это делают братцы-заключенные — старшина и дневальные стационара, а врачи сидят в своих кабинетах в отдельном корпусе и делают вид, что ничего не знают. В этой колонии врачи абсолютно бессильны перед «системой» и не имеют никакой власти, кроме как выписать тебе таблеточку какого-нибудь отупляющего антибиотика. Сейчас я понимаю, что те таблетки, которые нам выписывали, были частью программы опытов над людьми, которые проводятся в этой колонии.

Меня, как «нарушителя», закрыли в отдельную палату. Учитывая мое тяжелое состояние, мне выписали «постельный режим» и положили под капельницу с какой-то дрянью. Мне было уже все равно, что в этой капельнице и что происходит вокруг. Можно сказать, от меня почти ничего не осталось — я весил 40 кг., ходил держась за стенку и кашлял кровью. Я был уверен, что эта койка — мой последний оплот. С первых дней тут делалось всё, чтобы меня поскорее убить. До конца срока оставалось больше семи лет, и я понимал, что не выдержу этого. Меня уничтожили меньше, чем за год. «Вот она — смертная казнь, на которую ты рассчитывал, — говорил я сам себе, — Немного более болезненно, чем ты ожидал, да?».

Все, что мне оставалось, — это лежать и осмысливать ужас того, что меня в 21 год похоронят в забытом Богом поселке, на тюремном кладбище, под столбиком с каким-нибудь трех- или четырехзначным номером, и всё.

В те дни ко мне на свидание из Питера приехала мать. Увидев меня, она ужаснулась. Я сказал ей, что скорее всего она меня не дождется.

— Прими это, — сказал я. — Мы ничего не в силах изменить.

— Ты помнишь девочек Таню и Олю из нашего двора? — спросила она, сдерживая слезы.

Я припомнил двух девочек-близняшек из моего детства, которое в эту минуту казалось таким далеким, словно это было где-то в другой жизни.

— Да, — ответил я.

— Я их недавно случайно встретила, и мы разговорились, — сказала мать. — Они спрашивали о тебе. Я им рассказала, где ты, и они попросили тебе кое-что передать.

Она достала из сумки маленькую синюю книжечку и дала мне. Это был карманный Новый завет. На внутренней стороне обложки сестричкой Таней было подписано короткое послание, которое заканчивалось такими словами:

«…Отдай своё сердце Иисусу, и Он сохранит твою жизнь и в настоящем и вечно!

Бог любит тебя, Ему дорога твоя душа!»

Слово «душа» было подчеркнуто. Надо сказать, что я не верил в Бога с самого детства. Я был твердо убежден, что Бога придумали люди, которые от собственной слабости верят, что есть кто-то сверху, кто им поможет преодолеть трудности и решит за них их проблемы. Более того, когда кто-нибудь пытался рассказать мне про Бога, я высмеивал этих людей, называя их суеверными. Я делал все, чтобы разубедить их в собственной вере, приводя множество научных и псевдонаучных опровержений существования Бога. Мать знала мое отношение и все равно дала мне эту книжку.

— Ты думаешь, это мне поможет? — с горькой иронией спросил я. — Может быть, Бог спустится с небес и вытащит меня из этой дыры?!

— Я просто передала это тебе, а ты сам решай, что с этим делать, — сказала мать.

Я был тронут тем, что сестры-близняшки помнят меня. Из вежливости к ним я взял эту книжечку. Видя мое физическое состояние, мать уехала со свидания раздавленная горем.

С момента ареста прошло почти три года. За это время я пересмотрел свое отношение к Ирине. Первый год я её, как до ареста, безумно любил и слал ей письмо за письмом о том, как сильно люблю её. Второй год, после того как она ни разу не ответила и даже не пришла на суд, я возненавидел её и слал ей письмо за письмом о том, как сильно ненавижу её. На третий год мне уже стало всё равно. Я перестал писать ей письма и вспоминал про неё всё реже. Порой я задумывался о том, что, если бы не повстречал её, в моей жизни не было бы всего этого кошмара. «Занимался бы сейчас любимым делом и жил бы спокойно в свое удовольствие, а не подыхал бы, как собака, на этой тюремной койке», — думал я.