— Ты поела час назад.
— Твой так называемый картофельный суп нельзя есть вообще. Я бы хотела яичницу с беконом.
Круглое лицо Маргрете пылало после работы по уборке, которую она выполнила в комнате в течение нескольких минут. Она уперла руки в бока:
— Нет, не может быть и речи. От яичницы тебя только тошнит.
— Ну и что? От твоего вечного картофеля тоже тошнит, и если меня так или иначе тошнит, то безразлично от чего. Я хочу сочную золотистую яичницу болтунью. Доктор Пьер, скажи ей.
Я усмехнулась. Обращение показывало то, что Пьер, в принципе, для нее был маленьким мальчиком еще с тех пор, даже, если она его также оценивала как домашнего врача. Вероятно, старая дама даже гордилась, что мальчик, которого она раньше баловала своими домашними пирогами, получил ученую степень и признавался в этом контексте.
— Мне безразлично, что говорит Пьер, — пояснила Маргрете. – У меня все равно нет времени. Я должна идти, и Харри еще не появился.
— Не называй его постоянно Харри, его зовут Харольд, как норвежского короля, и...
— И всегда не пунктуален, мама. У меня нет времени сейчас готовить для тебя. Я должна работать.
Не только судьба старой Эдит каждый день снова решалась в этой комнате. Мать и дочь были связаны друг с другом, причем случалось так, что они менялись ролями, потому что Эдит почти ничего больше не могла делать одна, и чтобы получить желаемое, просила обо всем, в чем ей отказывали раньше. Маргрете, в сою очередь, занимала командную позицию, потому что зала ее и при случае использовала. Тем не менее, Эдит была тюремщицей своей дочери. Маргрете не могла сделать из дома ни шагу, без того, чтобы мать не одобрила. Это был триумф абсолютной слабости над стремлением к свободе других.
— Я могу оставить тебя одну на два часа? — спросила Маргрете. — Ты справишься?
Я быстро решительно предложила:
— Если никто ничего не имеет против, я могу остаться здесь до Харри... Прихода Харальда.
Пьер тоже сказал, что мог бы ненадолго остаться. Маргрете поблагодарила нас взглядом.
Несколькими секундами позже она исчезла. Когда следом Эдит попросила меня принести ей новую ночную рубашку, и помочь переодеться, Пьер спустился вниз на кухню, и я осталась одна только со старой дамой.
— Вам подойдет в цветочек, госпожа Петерсен? — спросила я. — Хорошо, тогда поднимите руку, и я помогу вам быстро выбраться из старой ночной рубашки.
Вместо этого она схватила мою руку, и я поразилась силе, которую женщина могла развить, если хотела, и посмотрела на нее в замешательстве.
— Подойди, Лея, — сказала она подавленным, напористым голосом. — Покинь Пёль, пока еще есть время.
— Что? Но...
Она притянула меня ближе к себе, обняла руками и крепко отчаянно держала.
— Я хорошо понимаю тебя, маленькая Лея. Поверь мне, лучше тебе уехать, еще сегодня, прямо сейчас. Ты не поняла, но получила второй шанс. Речь идет о твоей жизни, Лея. Твоей жизни!
Я была так напугана, что вырвалась от нее, и женщина больно оцарапала своими пальцами мою кожу. Цветочная ночная рубашка упала на пол.
— Что вы имеете в виду? Кто угрожает моей жизни?
— Уезжай далеко, как только можешь. Возвращайся в Аргентину. И никогда не возвращайся сюда снова. Никогда, никогда снова. Иди уже. Чтобы духу твоего здесь не было. Сейчас же это сделай! Прощай, маленькая Лея. Прощай!
Я еще раз спросила старую госпожу Петерсен, что она под этим подразумевала, но та только сильно качала головой, начала плакать и дико жестикулировать руками.
— Иди, — было все, что она снова и снова говорила, и так как я не знала, что мне еще иначе делать, я покинула помещение.
Растерянно и немного ошеломленно я спускалась по лестнице. Пьер пользовался кухней, как будто это был его второй дом. Он грыз соленое печенье и налил себе чай.
— Хочешь одно? — спросил он. — Ты любишь чай больше, чем кофе, правильно?
— Я бы сейчас выпила чашку хорошего, черного. Если аргентинцы пьют чай, он состоит из листьев мате.
— Звучит здорово. Восточно-фризская смесь специально храниться у Петерсенов для моих визитов. С тобой все в порядке? Ты какая-то задумчивая.
Я посмотрела на него. Должна ли я говорить о предупреждении Эдит? Все-таки она задержала меня под предлогом и дождалась когда уйдет Пьер.
— Скажи, госпожа Петерсен умственно вообще-то... может, она в некотором смысле..?
— Все ли она еще на высоте, ты хочешь знать? Ну, да, — он вздохнул, — по словам Жан-Поля7, воспоминания — это единственный рай, из которого мы не можем быть изгнаны. О слабоумии он никогда не слышал. Перерывы Эдит становятся все чаще и длятся еще дольше. А почему ты спрашиваешь?
То, что Пьер не смог ничего процитировать из классического писателя, мне импонировало и понравилось.
— Ну, так, — лгала я. — То, что она забыла, что я живу в Аргентине. И то, что мои родители пострадали в результате несчастного случая.
— Это был один из пропусков. У нее есть фазы, когда она полностью там, и потом, от одного момента к другому, она пустословит запутанный вздор. Она родила Харри и Маргрете очень поздно и легко это забыла. Она теперь восьмидесятипятилетняя. Моим родителям лишь семьдесят. С тех пор, как они живут на Гран Канария, их прежний дом стал моим домом. Бери себе чашку из шкафа.
Я отгоняла от себя инцидент в комнате Эдит, потому что мне было не ясно, что об этом думаю и насколько серьезно должна была это воспринимать. Конечно, это внутренне меня взволновало, и я больше не чувствовала свою потерю памяти как бремя, но и как опасность. Что, если авария вовсе и не происходила? Все же, у кого была причина..?
— Лея, — сказал Пьер.
— Что? — испугалась я.
— Одну чашку, пожалуйста. Ты пристально смотришь в шкаф, будто там сидит домовой.
— Извини.
Я схватила один из коллекционных бокалов. Это были такие же, какие привозит с собой человек из мест, которые объехал. Первая чашка показывала рыночную площадь Визмара, вторая старую Ростокскую ратушу, третья Бранденбургские ворота в Берлине. Никаких других коллекционных кружек не было.
— Куда, собственно, ушла Маргрете? — спросила я.
— К Майку.
— Я думала на работу.
— Она его уборщица.
Пока я с Пьером ждала Харри, уговаривала себя, что состояние Эдит Петерсен так угнетает меня, как таинственно-жуткое предупреждение. Также банальный вид Маргрете настраивал меня на печаль. Я любила свое детство, и если у меня плохо шли дела, то были мои воспоминания, куда убегала в мечты прошлого. Теперь прошлое столкнулось с настоящим, и все было другим.
Я не решалась обращаться к Пьеру про остальных из компании. Я до сих пор не поставила ни один из вопросов, которые лежали у меня на сердце, и из-за которых я вернулась в Кальтенхусен. В клинике они были еще далеки и абстрактны. Теперь они пугали меня. Кто позвонил мне тогда в Нормандию и почему? Что побудило меня оставить свою работу и мчаться на Пёль? Как происходила моя встреча с Сабиной?
Я стояла совершенно рядом с собой – и это почти буквально. Мне казалось, будто меня было две. Одна Лея искала правду, встречалась с прошлым и хотела понять. Другая Лея хватала потной рукой ключи от автомобиля в своем кармане брюк и говорила себе: «Тебе нужно только встать и уйти. Через двадцать секунд ты можешь покинуть дом, а через двадцать минут Пёль, и в пределах двадцати часов Германию».
Как тем утром в клинике, я бы лучше утомленно упала на кровать и целый час смотрела в потолок. Вместо этого я слушала Пьера, который вел себя так, будто не замечал моих проблем. Он рассказывал мне о своей практике, своих родителях и существующих проблемах сельского врача. Мужчина умело избегал того, что отдаленно должно было происходить со мной, компанией, Сабиной или в те два дня в мае. На самом деле, за полчаса он успел успокоить меня и даже развеселить немного. С одной стороны, у меня было впечатление, что судьба была, по меньшей мере, к нему добра. С другой стороны, Пьер просто приятно выглядел со своими чертовски красивыми глазами. Я не могла избежать его черных зрачков. И могла бы слушать Пьера до следующего утра, не уставая.
