— Ты официант или врач?

— Оракул. Однажды, не я с тобой расквитаюсь.

— А кто?

— Твое ах какое огромное сердце.

Майк засмеялся и пошел к двери.

— Мне нравится сарказм, Пьер. Особенно использование его слабаками, потому что он позволяет им казаться храбрыми.

Практика Пьера, деревенского врача в Кирхдорфе, самом большом муниципалитете на острове, с двенадцатью сотнями жителей, была простой: узкий коридор, довольно извилистый, небольшой зал ожидания, шесть стульев, три пенсионера, две репродукции голубых лошадей Франса Маркса и очень старательная медсестра. Она заговорщицки прошептала мне, что «проведет меня вне очереди», что и сделала.

— Лея. Наконец-то.

Пьер, улыбаясь, прошел ко мне по врачебному кабинету и искренне обнял. В первое мгновение я слегка напряглась и, вероятно, довольно ошарашенно на него уставилась, потому что он быстро сказал:

— Извини, я... позвонил врачу в реабилитационной клинике, и он рассказал мне, что ты все еще страдаешь от амнезии. Но на мгновение я об этом не подумал. Ты действительно не можешь вспомнить о своем первом посещении? Совсем ничего?

Я озадаченно смотрела на него.

— Понимаю, — сказал он. — Это значит, что я, в принципе, для тебя незнакомец. В конце концов, ты видела меня в тысяча девятьсот девяностом, а я просто бросился тебе на шею.

Он сразу мне понравился и признаюсь, также из-за своего хорошего вида. Абсолютно черные волосы и спортивная фигура. Улыбка была привлекательной, придавая ему мальчишеское обаяние. От его застенчивой юности осталось совсем немного, например, то, что Пьер неловко сунул руки в карманы, когда извинялся передо мной за пылкое приветствие.

— Ты отлично выглядишь, Лея.

— О, спасибо, — ответила я и неуверенно осмотрела себя.

Утром я решилась на более спортивную одежду, как если бы хотела пойти на фото сафари. Этот вид казался мне уместным для Пёль. Только элегантные туфли не подходили к нему, на самом деле.

Пьер засмеялся.

— Собственно, я подразумевал твое лицо. Хирурги выполнили всю работу. Шрамов тоже не видно. Было бы слишком жаль, если бы ты потеряла свое обаяние Одри Хепберн.

— Одри Хепберн? Я?

— Я и раньше ощущал это так. Образ того, как ты смеялась, как за секунды могла переключаться с веселого до печального, твоя особая задумчивость, жесты... Это была точная Холли Голайтли.

— О, Боже. Ты никогда мне об этом не говорил.

— Верно.

Пьер снова засунул руки в карманы брюк. Я легко возражала ему и навела мосты, даже если не совсем бескорыстно.

— Я планирую остаться на несколько дней. Мой терапевт считает это хорошей идеей, — лгала я.

Пьер со знанием дела кивнул.

— Комната для гостей в твоем полном распоряжении.

— Я не это имела в виду. Я...

— Никаких возражений. Я буду ужасно рад.

— Ну, тогда... Большое спасибо. Ты скоро закончишь работу? — в заключение сказала я.

Он был пока занят. Но предложил мне встретиться двумя часам позже в доме Петерсенов, у Мергрете.

— Она все еще живет в Кальтенхусен? — удивленно спросила я.

— Мы живем там все, — ответил он и мимоходом добавил: — Ну, да, почти все.

— А мне там вообще будут рады?

Я обратила внимание не небольшую задержку ответа Пьера, морщины на лбу, брови, уголки губ, но мне не удалось обнаружить ничего, что бы сделало меня подозрительной.

— Конечно, — сказал он. — Почему нет?

Почти в пешеходном темпе я ехала по поселению Кальтенхусен, которое, несмотря на незначительную застройку, простиралось на целый квадратный километр, потому что несколько больших луговых земельных участков лежало между усадьбами. Меня удивило то, что три дома из шести были приведены в порядок, один даже был начат заново, расширен и модернизирован. Остальные же пришли в упадок, бурая штукатурка на стенах была еще со времен ГДР. Перед одним из этих домов, домом моей семьи, я вышла из машины.

Здание, в котором я выросла, пережило свои лучшие дни. Штукатурка отпала, окна были жалкими, водосточная труба отошла от стены, сад был безнадежно запущен, изгородь из вика⁵ заросла... Между диким терном и различными сорняками лежал заржавевший почтовый ящик, на котором, в том числе, стояло и мое имя.

Насколько я знала, уже несколько десятилетий назад Сабина поручила его продажу брокерской конторе, но, разумеется, до сих пор ничего не получилось. Большинство людей, которые ищут спокойствие и уединенность, делают это, как правило, три недели в году. Тот, кто приобретал этот дом, напротив, должен бы здесь жить и работать. Кальтенхусен был как маленький остров на острове, не защищенный от волн среди зеленого океана лугов. Кто не понимал соседей...

Я вздрогнула. На некотором удалении, за большими придворными воротами, послышался шум циркулярной пилы. Резкий, неприятный, громкий шум напоминал человеческий крик.

Я взяла свою сумочку из машины и пошла к дому Петерсенов, который находился на удалении только двух полетов камня. И он тоже был в плохом состоянии.

— Что вы хотите? — проворчал кто-то сразу после звонка, с другой стороны коричневой, немного прогнившей двери. — Я ничего не покупаю, тем более у вас.

Глубокий голос Маргрете вызвал у меня эффект узнавания, потому что еще ребенком она звучала немного ворчливо и по-мужски. В первое мгновение я хотела обнаружить себя, но затем меня охватило желание сделать маленькую шалость. Я мало смеялась в течение последних нескольких месяцев и даже не могла вспомнить, когда в последний раз.

— Но вы даже меня не знаете, — прошептала я, и могла бы положиться за то, что она не узнала мой изменившийся голос.

Она не могла меня видеть.

— Я и не должна. Ясно слышала ваши туфли на шпильках. Ваш сорт людей давно уже больше не забредает сюда. Хотят продать мне место на небесах. Мини пылесос, что для таких людей как вы, кажется одним и тем же. Может быть, даже вечную молодость или последнее космическое исследование. Или при разграблении влажных джунглей вы наткнулись на чудесный цветок, который теперь замешиваете в своих нагло дорогих кремах?

— А что, если даже так?

— Милая женщина, чтобы вы знали. Я покупаю свои крема в дисконтных магазинах, храню духи из смеси испражнений кита и воловьей мочи, и последний раз использовала карандаш для глаз шесть лет назад, спросите меня, курю ли я тайно опиум. Так вот, чтобы знали, что я думаю о косметике. Вы смеетесь? Прекрасно, что я улучшаю ваше настроение. Прощайте.

— Для того, у кого на циновке стоит «Добро пожаловать», вы довольно недружелюбны, — сказала я, с трудом подавляя смех.

Кажется, так я не смеялась уже целую вечность.

— Ну, теперь с меня хватит, — сказала Маргрете и рванула дверь.

Передо мной стояла женщина средних лет, которая вытирала свои грубые рабочие руки о кухонное полотенце. У нее была почти белая кожа, темно-рыжие, окрашенные, короткие волосы и зеленые глаза. Ее коренастая фигура, выражение лица и глухой, немного нервный голос были заметными предупреждающими знаками. Входите на свой страх и риск.

Она была огорошена.

— Лея, — пробормотала Маргрете и уставилась на меня как на призрака.

Через несколько минут я сидела на кухне Маргрете, мы были вдвоем и так же, как другие из компании раньше, сидели на кружком. Мы с пристрастием поедали огромные куски вкусных пирогов Эдит Петерсен, которые запивали какао «Тринкфикс». Мать Маргрете радостно смотрела на нас, и в тот момент я не желала себе ничего более страстно, чем ромовую бабу и «Тринкфикс» на столе.

Всюду присутствовало прошлое. Чугунная форма для кекса, которую Эдит Петерсен издавна использовала, стояла на своем старом месте ― на покосившемся кухонном шкафу. К тому же газовая плита из шестидесятых и репродукция наивной картины, которая изображала рыболовный катер на заходе солнца. Изменилось только немногое. Старая прихожая исчезла под современным уродливым ПВХ-покрытием, которые издавали скрипучие звуки. Монументальный холодильник был первым западным приобретением Петерсенов после перелома, был сейчас не заметен, видимо потому, что с тех пор выглядел сейчас почти так же, как тогда старомодный холодильник ГДР.