— О, пожалуйста, — сказала Маргрете, оттирая засохшую поварешку щеткой. — Оставь это подхалимство. Ты, именно ты, появляешься здесь ни с того ни с сего через двадцать три года, произносишь напыщенные речи, и все сразу увиваются вокруг тебя. Майк организовывает тебе фотовыставку, Жаклин приглашает на чай, Пьер засовывает тебе язык в рот... и кто его знает, что еще...

— Уровень нашей беседы стремительно падает.

— Это мой дом, у меня здесь свой уровень. Знаешь, сколько раз Жаклин приглашала меня? Ни разу. Мне никто ничего не бросает вслед, кроме дерьма, которое есть в этом мире.

«Противно»,— думала она про саму себя. Маргрете как будто смешала все пренебрежение, все покрывшиеся плесенью мечты и фантомную боль, сварила, а потом ложками ела этот горький соус. Те же воспоминания, которые заставляли жить ее брата, пожирали Маргрете изнутри.

— Мне тоже не всегда было легко, — оправдывалась Лея, но тем самым только усугубила ситуацию.

Маргрете громко и глухо засмеялась.

— Ты даже не представляешь, как тебе было легко.

— О, Маргрете, ты видишь только то, что хочешь видеть, а именно красивые стороны моей жизни. Ты также завидуешь моему выкидышу одиннадцать лет назад? Или второму, четыре месяца назад?

— Да, — на полном серьезе ответила Маргрете.

Лея узнала, что такое любовь и, по крайней мере, на несколько месяцев, материнство. Сильную, отдающую в сердце боль из-за потерянного ребенка, Маргрете охотно поменяла бы на свою собственную, глухую, фантомную боль. Много лет назад она любила одного единственного мужчину, но была отвергнута. После того как Лея двадцать три года назад отказала Юлиану быть его девушкой, Маргрете в первый и единственный раз «вышла из укрытия» и предложила себя ему в качестве замены. Однако он лишь покачал головой. Конечно, они были бы странной парой, крепкая, сильная Валькирия и музыкальный романтик. Но разве они не могли хотя бы попытаться? Вместо этого просто качание головой. На этом все.

— А авария, в которую я попала? — допытывалась Лея. — Ты и этому тоже завидуешь?

Маргрете больше не хотела продолжать разговор.

— Знаешь что, Лея? Оставь это. Честно, ты до того действуешь мне на нервы этой твоей умудренностью жизненным опытом, дурацкими изречениями из календаря и литературными цитатами. Вот это, — она что-то достала из кармана, — единственная помощь, которая может мне понадобиться, а не твоя пустая болтовня.

Она показала ей чек на пять тысяч евро, который выписал ей Майк. Маргрете без зазрения совести приняла деньги, в отличие от своего брата, который днем ранее порвал на кусочки чек, который дал ему Майк в знак примирения.

Она бережно убрала чек обратно в карман штанов.

— Ты ничего не поняла, Лея, совсем ничего, и если бы ты не была вместе с Пьером, я бы давно тебе врезала. Все-таки он мне еще друг. А ты... ты никогда не была моей подругой. Ты в шоке? Дать тебе ромашкового чаю для успокоения? Или имбирного печенья? Вон! Убирайся!

— Маргрете...

— Никаких Маргрете. Давай, вон из моей кухни, пока я окончательно не вышла из себя. Не хочу тебя больше видеть.

Маргрете держала себя в руках, до тех пор, пока Лея не покинула дом и прилегающий к нему участок. На пару секунд воцарилась абсолютная тишина, часы и те стояли уже несколько дней. До нее донесся запах помоев вместе с таким родным и одновременно ненавистным запахом затхлости старого дома.

— Юлиан, — сказала она голосом, в котором слышалась грусть, которую Маргрете всегда скрывала от окружающих и себя самой. — Юлиан.

Бывший друг был живее, чем в последние двадцать лет. Он словно вернулся назад.

Одновременно он был мертв. Он был мертв. Мертв.

Одним единственным, сильным движением руки, Маргрете сбросила всю посуду на пол, где она с грохотом разбилась на осколки.

В поездке в Визмар тошнота распространялась во мне так же, как и накануне вечером. Она началась в желудке и медленно поднималась вверх, как обжигающая и крепкая водка.

Когда я остановила машину, меня вырвало.

Спор с Маргрете дался мне тяжело. Так, как она, со мной еще никто не разговаривал, эта открытая враждебность пугала и была мне совершенно чужда. Вдобавок ко всему, Маргрете, возможно, была права, даже если не во всем и уж точно не в манере, в которой представляла свою точку зрения. Ее однообразная, повседневная жизнь столкнулась с моим пестрым бытием, так как у меня, в прямом смысле, не было рутинной жизни. Каждый заказ, работа, день был другим. Это была огромная милость. Та, которая могла заставить других завидовать.

Маргрете ошибалась, если полагала, что люди становятся счастливыми, как только их желания осуществляются. Но так все ее желания остались невыполненными, она, конечно, не могла этого знать. С давних пор она смотрела на запертую дверь, за которой находилась, по ее мнению, лучшая жизнь. Тем не менее, это миф – лучшая жизнь находится всегда по эту сторону двери.

Вопреки всем возражениям, до сих пор у меня была намного более легкая жизнь, чем у Маргрете. Я видела мир, встретила очень много разных людей, мне не приходилось за что-то бороться. Достаточно часто вещи и люди доставались мне просто так, вероятно, так же, как и я им, с легкостью и большим оптимизмом летела навстречу. Однако это таит опасность того, что человек замыкается на этом качестве и в какой-то момент смотрит сверху вниз на тех, кто не смог стать таким.

Была ли я раньше таким человеком? Боюсь, что да. При этом значительную роль сыграли гены моей дрезденской матери, чей отец быль скульптором, веселый характер, доставшийся мне от отца, а также деньги и контакты Карлоса сделали меня такой.

Только авария и последовавшие за этим мучения изменили меня. Я смотрела в небо, где собирались ласточки для своего длительного полета на юг и выписывали иероглифы в слегка расплывчатом, ранне-осеннем синем цвете неба. Когда несколько месяцев назад они прилетели на остров, Сабина была еще жива, да и Юлиан, казалось, тоже.

Мне нужно было плечо, на котором я могла бы выплакаться, так сильно на меня повлияла агрессия Маргрете. Конечно же, первым делом мне в голову пришел Пьер, которого я избегала с прошлой ночи и по которому, тем не менее, по-прежнему тосковала. Но сначала я должна была уладить в Визмаре два дела, которые не давали мне покоя.

В визмарской больнице меня еще хорошо помнили. То, что я пережила автомобильную катастрофу, рассматривали там как маленькое чудо, но также и как результат компетентного и профессионального лечения. Я согласилась с ними от всего сердца и потрясла всем врачам, а также всем санитарам и сестрам руку. Мое желание посмотреть дело об аварии, удовлетворили только после короткого промедления и предшествующей консультацией с главным врачом. Последний лично передал мне документы, при этом его взгляд словно бы спрашивал меня: «Вы действительно хотите этого?»

Я не хотела, но мне пришлось. Что я искала, мне было не ясно и самой. Что-нибудь, что объясняло бы мне аварию или, по меньшей мере, приблизило к объяснению. Посещение Эдит не помогло мне в деле. Она, казалось, знала что-то, но с другой стороны была абсолютно не осведомлена, как показала ее реакция на обнаружение трупа Юлиана. Во время нашей первой встречи несколько недель назад, она в присутствии Маргрете сделала вид, что сбита с толку, чтобы потом при первой возможности предупредить меня. То, что она даже нынче не стала конкретной, могло иметь только две причины. Либо она испытывала ужасный страх. Только перед чем? Такая женщина как Эдит, которая умоляла, чтобы ее придушили подушкой, едва ли могла бы бояться за свою жизнь. Гораздо вероятнее было второе объяснение. Она пыталась кого-то защитить.

Фотографии с места аварии, на которых была запечатлена я, были ужасными и сильно подействовали на меня. Только при виде их я со всей полнотой почувствовала чудо своего спасения. Невероятно, что из этого сгустка крови я снова стала собой прежней, по крайней мере, внешне. Длинный список описанных травм также был впечатляющим. Особенно внимательно я читала отчет санитаров скорой помощи, которые прибыли на место аварии через двадцать минут после происшествия вместе с пожарной охраной. Однако они отметили, что первая медицинская помощь была оказана тем, кто также передал экстренный вызов: доктором Пьером Фельдтом.