— Ты пришла с Пьером? — спросила она.

— Нет, его со мной нет.

— Он мне нужен.

Вообще-то она имела в виду то, что нуждалась в его уколах и целом арсенале обезболивающих. Возможно, звучало слишком театрально, но, казалось, смерть уже заглядывала ей через плечо. Да еще этот резкий запах, который исходил от нее и пропитал не только комнату, но и весь дом. Еще прошлым вечером я ощутила этот неприятный запах ветхости и упадка. Конечно, Эдит была не виновата в этом и, наверняка, не хотела, чтобы ее жалели, но именно это чувство и испытывал каждый, кто посещал ее. Раньше женщину уважали, считали доброй, любящей детей, с чувством юмора, прилежной, сильной, смелой, жесткой. Все это осталось в прошлом. В настоящем было только сочувствие и больше ничего.

— Смотрите, что я нашла, когда разбирала старые вещи.

Я дала ей фотографию, сделанную примерно тридцать лет назад в ее саду: среди мальвы, помидоров и фасоли стояла смеющаяся Эдит, положив руки на плечи детей Кальтенхузена, как орлица, защищающая своих детенышей. Юлиан даже положил голову на руку Эдит, нежный жест, полный благодарности.

Я дала ей время рассмотреть фото, а сама встала к окну и выглянула в сад, который перестал быть таковым. Не было ни цветов, ни овощей, лужайка заросла клевером и мхом

— Тут и Сабина тоже, — сказала она, в конце концов.

Я кивнула. На фотографии моя сестра стояла позади нее. Она уже тогда была выше Эдит, и по ней было видно, что она не совсем вписывалась в общую компанию, хотя, возможно, и хотела бы этого. У Сабины была робкая, даже неуверенная улыбка, контрастирующая с ее обычным угрюмо-решительным выражением лица. Это один из тех редких снимков, где Сабина была запечатлена вместе с другими детьми. Поэтому я дала Эдит именно это фото. Оно позволяло мне перейти к вопросам, ответы на которые мне срочно нужно было выяснить.

— Харальд совсем не улыбается, — разочарованно сказала пожилая женщина. — Единственный. Опять ему что-то не нравится. Может, он не хотел делить меня с вами, как ты думаешь?

— Ничего не могу сказать на этот счет.

— Он уже в детстве был ужасно чувствительным. Когда с ним говорили начистоту, он на несколько дней уходил в себя, и даже, если его упаковывали в вату, он и ею умудрялся пораниться. После Майка у него не было друзей. Но с Сабиной он хорошо ладил. Ах, Лея, бедная твоя сестра. Почему я должна все это переживать? Почему мое тело такое упрямое? Я больше не хочу быть такой выносливой. Кто-то должен, наконец, задушить меня подушкой. Но они все трусливые. Слишком трусливые.

Она посмотрела на меня, будто искала в моих глазах смелость, которой не хватало ее детям. Разве это не ужасно? Единственное желание, которое было у этой женщины — умереть. Я могла ее понять, впрочем, как и тех, кого она называла трусливыми.

— Это не было обычным несчастным случаем? — совершенно неожиданно я сменила тему. — Нас кто-то преследовал? Поэтому мы ехали так быстро? Что Вам известно об этом?

Глаза Эдит беспокойно вспыхнули, может, потому что она уже ждала моего следующего вопроса. Я должна быть конкретнее. Некоторые вещи нельзя выяснить, если все время ходить вокруг да около.

— Эдит, несколько недель назад Вы предупреждали меня об опасности. Кого или что Вы имели в виду? Отчего исходит опасность?

Дыхание Эдит участилось, она слегка хрипела.

— О, Лея, если бы ты меньше спрашивала, а вместо этого последовала моему совету. Уезжай из Кальтенхузена сегодня, лучше прямо сейчас.

— Я знаю, Вы желаете мне добра. Но Вы должны сказать мне, что здесь происходит. Это как-то связано с убийством Юлиана? С его могилой в руинах, которую вчера ночью раскопала полиция? Мы с Сабиной узнали об этом в мае?

Эдит поднесла дрожащие руки ко рту, ее глаза были широко раскрыты.

— Что ты такое говоришь? — прохрипела она. — Юлиан... О, боже мой. Его...

Я медлила. Разве она еще ничего не знала?

— Да, его убили, это практически доказано, — с грустью, подтвердила я. — Убили и закопали. Двадцать три года назад.

— Двадцать три...

— Предположительно тридцать первого августа девяностого года.

Эдит вновь начала перебирать карточки в голове.

— Тридцать первого августа, — пробормотала она, полностью погрузившись в себя.

— Прошлой ночью мы случайно нашли его могилу. Меня удивляет, что Маргрете и Харальд еще ничего не сказали Вам об этом. Извините, что Вы таким образом...

Взгляд Эдит, в котором вдруг появился страх, был направлен куда-то позади меня.

Именно в этот момент перед моим мысленным взором вновь появились неподвижные кадры воспоминаний, которые, по мнению моего шверинского психолога, отражали события, произошедшие во время моего приезда в мае. Маргрете стояла перед кухонным столом на первом этаже. Она склонилась над ним, держа в руке кусок ткани, большое полотенце, которое набросила на что-то, лежавшее на столе. Харри стоял рядом с ней, бледный и растерянный...

Картинка угасла.

Я повернулась. В дверях комнаты Эдит с каменным лицом стояла Маргрете.

Четырьмя месяцами ранее

— Вау, ч-черт, не могу поверить, это б-безумие.

Харри держал в руках договор купли-продажи руин. Он прочитал каждое слово минимум три раза, проводя пальцем по подписям отца Бальтуса и дедушки Сабины и Леи. Он по очереди лучезарно улыбался Сабине, Маргрете и Лее, которые собрались вокруг документа на кухне у Петерсенов.

В конце концов, его взгляд снова остановился на Сабине.

— В-вот оно! Мы с-спасены! Это л-лучшее, что могло произойти! Черт, эй, это п-просто безумие.

Маргрете сказала глубоким, звучным голосом:

— Да, здорово. Успокойся уже.

Лея имела в виду то же самое, когда сказала:

— Это же не великая хартия вольностей, Харри, а просто договор о покупке пустыря.

Сабина могла его понять, наверное, единственная из всех. «Дворец» был для Харри символом, святыней, в которой хранилось лучшее, что было в его жизни — память. Наверняка другие члены группы тоже скучали по этим стенам, как многие люди во взрослом возрасте скучают по детской площадке, где раньше играли или по саду бабушки и дедушки, где летом срывали с деревьев вишни. Большинство вынуждено смириться с тем, что вещи не могут сохраняться вечно, они меняются, продаются, уступают место улице или парковке... Но у Харри было не так. Даже через тридцать лет он будет вспоминать в руинах молодость, каждый отдельный день. Может, он даже умрет там.

Он взял Сабину за руку.

— С-спасибо. Большое, большое спасибо. У тебя п-получилось супер.

— Не за что. Мне помогала Лея.

Харри и Лея кивнули друг другу, но их взгляды встретились лишь на мгновение. Они были чужими друг другу, разделенные не только двадцатью тремя годами, в течение которых не общались, но и тем, какой была их сегодняшняя жизнь. Жизнь Харри состояла из Пёля, руин монастыря и погребением умерших, жизнь его сестры — из труда и хлопот. Жизнь Леи, напротив, насколько могла судить Сабина, состояла из работы фотографом, художественного толкования различных объектов, в обращении с опытной, интернациональной публикой и, похоже, из флирта с красивыми мужчинами. В ветхом, как внутри, так и снаружи, доме Петерсенов, она выглядела как свежая лилия в букете засушенных цветов.

— У меня есть к тебе одна просьба, — обращаясь к Харри, сказала Сабина.

— В-все, что хочешь, — подтвердил он.

— Я хочу, чтобы мы все вместе провели вечер. Еще сегодня.

— К-классная идея!— крикнул Харри. — У нас все-таки есть повод отпраздновать.

— Говоря все, я имею в виду всех тогдашних детей Кальтенхузена, короче, вашу компанию и меня.

— Ч-черт.

Это ругательство, конечно, предназначалось Майку.

— Черт, — повторил Харри, закрыв лицо руками.

Маргрете толкнула его в бок.

— Да ладно, не веди себя так. Тебе все-таки удалось сохранить эту дурацкую груду камней, ради этого можно и переступить через себя. Кроме того, вам и, правда, уже пора пожать друг другу руки. Вы же не можете вечно...