Глаза Ворона уже не закрыты.

Смотрят мне в душу, будто ищут что-то.

Но вот он моргает, один раз, другой, прогоняя непонятную остроту своего взгляда, опаляя мои щеки уже знакомым желанием, разделяя со мной воздух на двоих и требуя, требуя…

Его поцелуй больше похож на первый глоток, который утомленный путник делает из источника. Когда приникает к нему, широко открыв рот, чтобы напиться вдоволь, захлебываясь самой возможностью не ограничивать себя ничем. В голову ударяет запах, вкус, жар Эгиля, в котором так легко потеряться, а он уже прихватывает мою губу зубами, добавляя привкус сладкой стали, и хрипло выдыхает в удивлении, когда я мстительно кусаю его в ответ, смешивая нашу кровь.

— Воинственная колдунья, — шипит и как-то так ловко встает, что несколько мгновений спустя он уже на полу, прижимая меня к своему мокрому телу, и тут же — на кровати.

Нависает, подавляет, готовый не столько завоевывать, сколько порабощать…

Его скулы заостряются в тот момент, что он прижимается своими бедрами к моим, а мои ноги, совершенно непредсказуемо, расходятся в стороны, в самом древнем намерении…

— Ну уж нет, — шепчу хрипло, когда он хватается за мой ворот в явном намерении разорвать мешающую ему ткань, — Это моя лучшая рубашка.

Снова удивление и смешок.

— Хозяйственная колдунья…

Он стягивает её почти аккуратно, но потом отбрасывает как тряпку, приподнимается… любуясь моей наготой, от чего я начинаю дрожать, и снова накрывает своим телом, превращаясь в горную лавину, о которых с такой опаской говорят даже ярлы.

Сминает, поглощает, забирает от жадного вожделения даже воздух, которым я дышу, даже мои стоны, опрокидывая в темноту, из которой нет возврата…

Я чувствую и боль, и жажду, и что-то необычное, почти звериное, требующее рычать и вцепляться в ответ. Я старательно льну, прилипаю к мужскому телу, желая раствориться в нем — или растворить его в себе. Жажда признанать меня своей, наконец, утолена, но мне, вот что странно, хочется чего-то большего. Чего? Быть может заглянуть за предел той темноты, в которую меня погрузили с моего же позволения?

Я то открываю глаза, всматриваясь в пляшущие на стенах и потолке отблески пламени факелов, в бездонный взгляд мужчины, в капельки пота, стекающие по светлой коже, то зажмуриваюсь, стараясь сохранить в сокровищнице памяти эту ночь…

Движения Ворона все более резкие и весомые, а потом он почти вдавливает меня в тюфяк… и долго лежит, шумно дыша, укрытый лишь жаром своей распаленной кожи и моими хрупкими по сравнению с ним руками и ногами, оплетншими его сбруей… Согретый моим сонным дыханием и мыслями…

— Моя колдунья…

Он нехотя переворачивается, отчего я болезненно морщусь, а потом тушит факелы и накрывает нас сначала покрывалом, а потом и шкурами.

Вжимает меня в свое все еще влажное тело, по-хозяйски прихватывая грудь и талию.

И мы засыпаем под мерное гудение ветра за толстыми замковыми стенами.

— А это правда, что вы только рану лизнете — и сразу ясно становится, кто чем болен?

Любопытная мордашка среднего из детей ярла Мули просунулась в дверь.

Роженица шикнула и тут же зашипела от боли, вцепляясь в руку своей служанки, а я негромко засмеялась.

— Твоя мама не больна, так что в том нет необходимости.

— А если…

— Торн! — уже зарычала женщина, а мальчишка ойкнул и тут же скрылся.

— Простите, кюна, — вздохнула жена ярла, — Сладу с ними никакого…

— Я не обижаюсь, — покачала головой, продолжая улыбаться.

Такое отношение к кюне, как к доброй и разумной хозяйке и матери своего народа, меня только радовало. Пусть я его чувствовала не от всех, от немногих — прочие пока присматривались и ограничивались почтением. Лед треснул.

Но я удивилась, что Кирста меня позвала в помощь, а не повитух и целителей, которые жили в замке и пользовались должным уважением.

Беременная четвертым ребенком женщина была непреклонна.

— Тяжело хожу, — пояснила она мне, — и возраст уже… Муж обеспокоился, да и самой неуютно, впервые в жизни боюсь… А вы мне поможете, я знаю. Чувствую.

Я оценила это доверие и уверенность в моих навыках. И пообещала самой себе, что сделаю все, чтобы и ребенок, и Кирста выжили.

Может у меня и не было столько опыта… но колдунья я или нет? И руки ведь могу приложить, чтобы боль снять, и пошептать для успокоения, и богов призову, если понадобится… Да изрядно увеличившийся запас трав и прочих средств придавал мне уверенности. На Севере многое, как оказалось, росло по весне и лету. И было собрано должным образом и в должное время, высушено как положено — ни целители, ни старуха, живущая у стены и почти не говорящая уже, не отказали от того, чтобы поделиться. А я в свою очередь показала им несколько растений, неизвестных в этих местах.

Так что тканевые мешочки были полны.

Крапива, тысячелистник, подорожник, чистотел, рута, зверобой, белена, болиголов, волчий борец, можжевельник. Отваром из северного мха мы лечили кашель, любые болезни грудины; можжевельник применяли при болях в животе и костях, из дягиля варили отвары, чтобы воспаления снять. Чистотелом от наростов кожных избавлялись и чистили тело, если горечь желтая разливалась. Что в долинах, что на Севере все в дело шло. Отвары готовили, припарки. Скручивали листья, чтобы окуривать больных и помещение — и от хворей избавиться помогало, и от дурного глаза. Как обереги носили. Травами и семенами можно было прибавить здоровья, мощи мужской, женской плодовитости. А если кто из приспешников злых богов насылал на воина мороки или несчастья, то вязали на руки высушенные стебли и пропитывали их отваром зверобоя и полыни, лишая силы колдовские чары.

Боги тоже слышали запахи, а каких-то и боялись.

Вот и сейчас я подожгла девясил с мятой и прошептала несколько слов, отгоняя любопытствующую Хель.

Чувствовала, что подступилась ведь — вдруг будет кем поживиться и отправить в темноту подземного царства. И Криста чувствовала. Не колдунья она, но сила матери живородящей порой посильнее колдовской будет. Порой и божественной сильней. Потому и позвала меня темноволосая северянка, ну а я делала все зависящее от меня — уберегала от кровопотери и замирания, оберегами и словами гнала прочь даже саму мысль о возможной смерти.

Промокнула лоб бледной женщины и снова дала отвар, притупляющий боль и вызывающий силу схваток. Уж слишком долго мучалась жена ярла — служанки несколько раз постель перестилали, омывали её, а ребенок все никак не шел из-за слабости роженицы.

Опасно это.

Положила медный тонкий лист ей на живот, и как окаменел тот, застыл в причудливой форме, сыпанула на лист земли, а потом порошок особый и подожгла, да так, что полыхнуло. Криста, уже впавшая в полубессознательное состояние, даже не дернулась, только служанки взвизгнули и отшатнулись. Дурочки.

Это ведь приветствие для новорожденного и сжигание в пламени всех болезней — не буду я пренебрегать силами природы и помощью добрых богов.

— Очнись… Постараться надо, — затормошила я женщину, — Пора.

Тяжко ей было, измученной. Но дальше уже от нее многое зависело…

Поняла, собралась. И с моей помощью разродилась наконец. Даже не кричала от боли, не могла уже. И малышка не кричала… Но тут уж я точно знала, что делать, старая Нья научила. Перевернула, ротик прочистила, прохлопала всю и добилась возмущенного вопля.

— Хорошая моя…

На глаза слезы навернулись.

Невинность, пришедшая в этот мир спасет его… И глубокая ночь тому не помеха.

Пуповину я обрезала своим ножом, а потом уже передала малышку служанкам и Кристой занялась. Послед следовало сохранить, чтобы по весне она могла закопать его у священного дерева. Да живот плотно перепеленать и напоить костным бульоном, который я еще утром потребовала.

Уходила я из комнат ярла Мули под утро, довольная. На волнение мужчины, ожидавшего в соседней комнате, только кивнула, что все хорошо будет, пусть Кристе дадут отдохнуть побольше. И прошла на кухню, а там в укромном уголке и умылась, и поела, чтобы не разбудить уже собственного мужа. Только потом, раздевшись и устало выдыхая, забралась в супружескую постель.