Я только тогда смотрю на него. И вдруг понимаю, что лицо его сделалось бледнее, чем прежде, а глаза расширились, будто… Хель его забери, неужели догадка какая есть?

Но сейчас я хочу получить ответ на уже заданный вопрос. И хрустальный открывает рот…

— Скьельд, уходи.

Мы все вздрагиваем.

Что за место такое, что кто бы ни подобрался, остается незамеченным?

Я вздергиваю подбородок и смотрю на Эгиля, больше не собираясь не отступать ни на шаг. Но того не требуется — прогоняют не меня.

Зато я упрямлюсь.

— Я хочу услышать…

— Скьельд, уходи, — не смотрит на своего друга. На меня только смотрит, снова топит в черноте своего взгляда. И как вспышка в нем, — Я сам всё поведаю.

— Всё ли? — а сейчас возражает хрустальный. Но не из намерения мне помочь, — Ты забыл о своем долге, о своих клятвах, отравленный и беспомощный перед ней, и хотя она…

— Прочь. Или мне… не просить тебя надо? — голос Эгиля замораживает все вокруг. А глаза, обращенные теперь на предводителя хрустальных, из темных делаются, наоборот, светлыми. Ледяными.

И мне вдруг кажется, что это первый раз, когда король именно так обращается к беловолосому…

Тот резко разворачивается и уходит. За ним — Даг. Думает, что не надо защищать от короля? Зря думает… но и я точно знаю, что нам надо остаться наедине.

Король-Ворон уже шагает ко мне, но не обнимает, как прежде, не пытается слиться со мной, напротив — говорит слова, которые разводят нас по разные стороны мира:

— Твой отец убил мою мать. И мать Скьельда.

— Ты шел за моим отцом.

— Да.

— Мстить.

— Да.

— Он знал это…

Я не спрашиваю — утверждаю. Отшатываюсь от мужчины и, наткнувшись спиной на холодную каменную стену, радуюсь хоть такой опоре.

Пелена перед глазами… И вижу только прошлое. То, как стою в нашем родовом замке и соглашаюсь стать жертвой. То, как пробираюсь вместе с ярлами к лагерю Ворона. Нашу первую ночь…

— Он знал, что ты узнаешь меня как его дочь… — сиплю уже, до конца осознавая произошедшее, — И полагал, что в любом случае останется в выигрыше. Или я убью тебя, или ты, при моем провале, напоишь свой клинок моей кровью… Совершишь свою кровную месть и уйдешь прочь из долин.

В голове — мрак.

На сердце — тяжесть.

На мгновение мелькает мысль, что мой отец заслуживает смерти за такое, но тут же пропадает. Каждого сына и дочь в долинах воспитывали так, что они были готовы расплатиться собой за спокойствие отчего дома, Не важно, женившись ли, встав в щиты или безропотно пойти на плаху.

Меня тоже так воспитали.

Отчего же ворочается нож в нутре?

— Так ты потому не казнил меня? Чтобы он не получил, что хотел?

— Да.

Закрываю глаза. Хоть ненадолго спрятаться от прошлого… Не только моя смерть, но и моя жизнь была предрешена. Я — лишь фигурка, ведомая даже не богами, а желанием одного мужчины наказать другого как можно сильнее. Даже моя жизнь — наказание…

А потом меня осеняет еще одна мысль.

Я поднимаю голову и всматриваюсь в бесстрастное лицо Ворона:

— Жениться-то зачем было? Сделал бы девкой, рассказал бы всем, что под твоими воинами лежит каждую ночь дочь Асвальдсона… Такое унижение для моей родни. Или ты не хотел, чтобы они искали возможность смыть это унижение кровью? Не хотел, чтобы пошли за тобой? А может… все ради того, что тебе нужна была чернокнижница?

Я показываю рукой на круг из рун и понимаю окончательно — нужна.

В голове — звон, а на сердце делается пусто. И только последний воин, мой голос, что воронье карканье выдает:

— Расскажи мне. Расскажи что угодно… Не молчи больше, ты мне должен.

Не знаю, откуда взялись последние слова. И о каком долге я могла говорить. Но Король-Ворон и правда рассказывает… с трудом. Он вообще не многословен, чужой король, которого я так и не смогла разгадать до конца, потому выдавливает из себя по скупой фразе. Но и они и дают полное представление.

О том, как его понесшую бремя мать вышвырнули из этого замка, и она едва не замерзла, пробираясь к перевалу. И как её подобрало хрустальное племя, жившее в то время в горах.

О тяжких родах, переходе ближе к теплу и о том, как появились там чужаки с долин — молодые, слишком многочисленные и жадные не только до подвигов, но и до крови. Как напали они на племя, не щадя никого, и, каждый раз, когда наносили удары мечом, величили свое имя — будто в подвиге. Тогда он и Скьельд и лишились материнских рук.

Остатки племени снова ушли в горы, вместе со всеми спасенными детьми, а их с уже молочным братом выкормила одна женщина. И с тех пор они были не разлей вода — вместе учились драться и воевать, вместе воевали… И вместе давали клятву, что отомстят.

— Отец был ближе… — впервые за время рассказа я услышала эмоции в голосе Эгиля. Отвращение, — Я поднял его на меч первым. И захватил Сердце Ворона, которое он захватил у прежнего короля. Замку сотни и сотни лет… и обладание столь значительным успокоило меня на какое-то время. Но я не забывал. И когда почувствовал, что пора, отправился в путь. Сначала на Север, потом за Перевал. Вот только тогда я не знал одно…

Он поджал губы и вздохнул, отворачиваясь.

Я тоже молчала…

Мне и так было слишком много. Но кто сказал, что правду можно вынести, не сгибаясь под тяжестью? Поэтому я ждала. И Ворон продолжил.

— Каждый, кто входит в Сердце хозяином, делается проклят. Как и его дети. Хворь разъедает его суть и Тьмой укрывает его плечи — с каждым годом все больше. Подтачивает разум и тут же — каменные стены, обрушивая на них гнев природы. Так было и будет, если только… — он запнулся, но продолжил, — Существует предсказание, что проклятие можно снять.

Вот и последний кусочек разбитого зеркала становится на место. Я смотрю на себя в искаженное его отображение и киваю с горечью.

— Принести жертву.

«Да»

Одно единственное слово может уничтожить. Ранить. Изменить судьбу.

Их мало, этих слов, отмеченных божественной силой.

«Да», «нет», «никогда».

Совсем немного.

Те, что разворачивают тебя против ледяного ветра. Требуют спрыгнуть в пропасть. Меняют твою дорогу. Или вызывают желание заорать и уничтожить все, что окажется рядом.

«Да».

И темная сила поднимается со дна моей сути. Ярость, рвущая в клочья мою душу и мысли, способная раскрошить древний камень. Стон, которые так и не звучит, и дрожь, незаметная под несколькими слоями роскошных одежд.

Если бы не замок, который хочет напитаться моей кровью, я бы уже осела у ног предателя. Но я держусь. И вместе со мной держится последнее, что мне осталось — гордость.

Хотя кому она нужна? Даже мне хотелось бы другого.

«Да».

Его бесстрастный ответ. И на то, что я спросила, и на то, о чем не спрошу.

Я бегу прочь и тут же жалею об этом. Потому что не убежать мне из этого замка, пока не сойдут льды — и дальше не убежать. Куда? В смертельные объятия своих родственников, которые не просто заслонились мной, как щитом, нет — они бросили меня как бросают мясо преследующим волкам, чтобы успеть спастись?

От себя тоже не убежишь.

От горечи на свою предательскую женскую породу, что верит удовольствию, а не доводам.

От ощущений, что я недостаточно хороша, чтобы меня хотели видеть рядом с собой без всяких условий.

От чувства униженности, потому что так много людей знало, что я лишь телок на заклание — и ни один не захотел развязать веревку.

От страха, что даже это не поможет разочароваться в Вороне.

«Да».

Он говорит спокойно, не скрываясь и не стыдясь. Он все совершил по чести — и месть, и намерение избавиться от проклятия. Он нужен своим людям, этот не мой король, как и Сердце Ворона нужно Северу. И что такое жизнь одной колдуньи перед подобным величием? Знай его воины подробности, сами бы подняли меня на мечи — и пусть понесли заслуженную казнь, но спасли лучшего из них.