– Вот это просто бомба! – он похвалил тарталетку с чем-то подозрительно зеленым внутри, и к чему я не спешила притронуться. – Хочешь? Последняя осталась.
– Нет спасибо. Ешь сам, – я наморщила нос, а Винс возьми и спроси:
– А так? – он зажал ее между губами и теперь с вызовом смотрел на меня.
– Уговорил. Попробую.
Винни наклонился ко мне, поймал меня за талию, коснулся моих губ рассыпчатым бочком тарталетки, и я на миг забыла как дышать, не то что есть. Но Винсент всегда остается собой. Быстрее, чем я сообразила, он отстранился и съел всё сам, оставив меня краснеть от смущения и таять в его объятиях.
– Слишком вкусно, я передумал. Прости.
Не ври. Ничего тебе не жаль, Винсент! Столько безумного лукавства его глазах, голосе, в этой хитрой улыбке! А затем он пошёл дальше в своей игре, взял и слизал крошки с моих губ кончиком своего языка. Это было так неожиданно, что я даже не успела оттолкнуть его, Винс первый отпрыгнул и теперь победно смотрел на меня. Я же касалась пальцем своих влажных губ, пытаясь понять это было мерзко или мило. Лучше спрошу у него.
– Это что такое сейчас ты сделал, Винсент?
– Ну как же. Змеиный поцелуй. Сама меня любишь дразнить ползучим гадом. Понравилось? Мне вот очень. Вкусненькая Нана.
– Омерзительно, Вестерхольт. Целоваться, я так понимаю, ты тоже не умеешь.
– Не-а. Научи меня, Нана.
Он радовался. Широко улыбался мне, и в его лукавых глазах сейчас было столько света, и мне не верилось, что совсем недавно он ссорился с отцом, что в его голосе было столько не сдерживаемой злобы. Видимо, это было написано на моем лице, потому что улыбка Винсента стала вдруг немного грустной.
– Подойди, покажу тебе кое-что. Не хочу быть в твоих глазах законченным неадекватом, который орёт на своего отца. Не бойся, мой язык под контролем, – он продемонстрировал мне скрещенные пальцы.
Ну и как ему не поверить?
Осторожно подошла к нему, все ещё ожидая подвоха от этих болотных глаз.
– Дай свою руку.
– Её ты тоже оближешь? – спросила его, наигранно скривившись.
– Нет уж! Тебе её Немет поцеловал, хватит с тебя сегодня мерзостей.
Он не перестаёт шутит, и мне нравится такой его настрой. Видимо, мой парень выспался, поел и стал нормальным. Приму к сведению, что за этой змеюкой надо следить и вовремя кормить.
Протянула ему руку, а он взял её и прижал ладонью к своим рёбрам.
– Вторую, – командовал он.
Проделала тоже самое, все ещё не до конца понимая, чего он хочет. Что бы я полапала его? И как это связано с отцом?
– Чуть выше. Вот. Чувствуешь?
Я, конечно, не врач. Но что-то явно было не так. С левой стороны совсем иначе все прощупывалось. Я увлеченно изучала пальцами его ребра, и Винс хмыкнул.
– Щекотно.
– Я все ещё не понимаю? У тебя тут были какие-то переломы?
– Именно. И не какие-то, а вполне конкретные. Обычно он срывался умеренно, пара синяков, ссадин, но иногда забывался, что я его сын, и что я ещё ребёнок. Вернее, он мечтал забыть, что я его плоть и кровь. Видишь, Нана, не ты одна пыталась меня стереть из памяти.
Я отшатнулась. Столько надрыва и упрёка было в этой фразе. Винс страдал, и я была одна из тех, кто причинил ему боль.
– Он бил тебя? За что?
Это я ещё на отца обижаюсь за равнодушие? Но лучше уж холодность, чем такое.
– За то, что я ребёнок от нелюбимой женщины. Мой рождение и рождение Виви окончательно поставило крест на его мечтах.
Как мы лихо перешли от флирта к таким откровениям. Но я даже не знаю, что говорить в таких ситуациях, и нужны ли Винсенту слова утешения? Наверно нужны, раз находится с отцом ему всё ещё больно.
– Хочешь сбежим? Тут столько телевизионщиков, они наверняка транслируют концерт в прямом эфире. Посмотрим из машины. Заберем остатки еды и слиняем.
И икру для Зибахера! Тут ещё вполне хватит на взятку!
– Нет. Сбегу – покажу ему свою слабость. Хватит. Я устал. А ещё я хочу посмотреть, как Немет будет лажать. Он же почти не дает живых концертов, одни лишь студийные записи. Этот парень не может быть таким уж идеальным.
– Мы сейчас точно говорим о его выступлении, или ты просто ревнуешь, Винс?
– К нему-то? – пренебрежительно переспросил Вестерхольт. – А должен?
– Ну по поцелуям у вас с ним пока ничья, если твои облизывания считать за поцелуй.
– Провоцируешь меня, курочка? – его меланхолия вновь сменилась нежной угрозой. – Знаешь, сколько у нас было поцелуев?
– Не знаю. Я помню только один. Но это было о-о-очень давно. С тех пор ты обнулился, Винсент. Надо по новой.
Второй звонок, разумеется, нарушил наши целовательные планы, потому что почти в тот же миг, как Винсент сделал шаг ко мне навстречу, вернулся Говард Вестерхольт, словно всё это время он стоял там за занавеской и ждал удобного моменты, чтобы нас прервать. Винс снова перестал выглядеть беспечным. Он занял своё место, избегая даже смотреть в сторону отца, и постучал по соседнему стулу. С приходом его отца и мне стало некомфортно в этой ложе. Знать, что этот мужчина избивал родного сына. Вымещал на нем свою злость, винил в собственной не сложившейся личной жизни. Это бесчеловечно. А что же мама Винсента, неужели, не вставала на его защиту? Переломы — это серьёзно, наверняка вызывали врачей. Они тоже закрывали глаза на семейный произвол ради звонкой монеты Вестерхольтов? Или им врали о нелепом падении с лестницы?
Неужели, не было никого, кто вступился бы за него? Дал отпор или утешил?
Раздался третий звонок, и свет снова начали гасить. Подступающая со всех сторон темнота выглядела странно пугающе. В этот раз она буквально пожирала зрительный зал кресло за креслом, пока очень быстро не добралась до нашей ложи. Первым во мраке исчез Говард. Я запаниковала, попыталась схватить Винса за руку, но поймала лишь пустоту. Ни крика, ни страха, даже эмоции на мгновение пропали из моего сознания, а затем я услышала рядом с собой болезненное шипение.
Моргнула. Свет быстро вернулся. Но только дневной, а не от люстр под потолком. Он проникал внутрь длинного коридора сквозь огромные окна, которые тянулись до самого потолка, оставлял на паркете ровные золотые квадратики, и я скакала по ним, боясь оступиться. Я всегда играла в эту игру днём. Потому что других игр у меня было мало. Мама с папой почти всегда были заняты, а от нянечки я благополучно сбегала.
Шипение стало сильнее, а вскоре сменилось сдавленным плачем, и я ускорилась.
Он сидел, привалившись к стене и дул на свою припухшую руку. Бледный, растрёпанный и злой. Злился он на меня. Как я догадалась об этом? Легко! Завидев меня, он перестал плакать и оскалился как дикий зверь.
– Чего тебе, Адель? Решила позлорадствовать?
Он даже губами не шевелил, когда произнёс это. Жуть какая.
– Больно? – я проявила участие к гадкому змеёнышу
– Не твоё дело!
Так уж нужно с ним возиться. Шумит так, что нянечка в два счёта нас найдёт и опять отведёт на кухню. Будет болтать с кухаркой, а та смеха ради даст мне нож и будет умиляться, наблюдая, как я режу вонючий лук, от которого щиплет глаза, а пальцы потому ещё долго пахнут.
– Хорошая жена, должна в будущем уметь готовить, Елена, – часто повторяла она.
– Я заберу тебя с собой, когда выйду замуж, – упрямилась я.Зачем готовка, когда для этого есть слуги! Да и кухарка, несмотря на все свои кулинарные таланты мужа не нашла. Не в готовке, значит, дело! Но этого я никогда ей не говорила, даже несмотря на всю свою детсткую непосредственность. Хоть я и была заносчивым ребёнком, но чувство такта у меня имелось. Но только не рядом с Винсентом.
Не люблю, когда Вестерхольты приезжают к нам в гости. Моё детское сердце чует что-то неладное, только оно пока не понимает ничего во взрослых делах и разговорах. Но мне определённо не нравится, как меняется мама в такие дни. Как она носится по поместью, и чуть ли не сама берёт швабру в руки. Она журит меня за беспорядок в комнате. Заставляет складывать вещи, надевать лучшие платьица и больно расчесывает мои волнистые волосы. А ещё Винсенту всегда достается так много внимания от неё. Она то подложит ему лишнее печенье в тарелку, то обязательно подарит что-нибудь. Игрушку или книгу. Чаще красивые нотные тетради. А меня она и не думает обучать музыке. Но я так хочу. С замиранием смотрю на её футляр со скрипкой и не смею открыть. Винсенту она разрешает, я слышала, как музыка лилась из закрытой комнаты, куда меня пускали. Мама часто глупо смеялась в присутствии Говарда Вестерхольта, а он отвечал ей тем же, и в такие моменты мне почему-то было жутко обидно за папу и за себя. Но что могла понимать маленькая девочка. У меня были лишь чувства, слишком непонятные для моего сердца.
