– Прекрасно. – На пухлых губах Франсуазы показалось подобие улыбки. – Лучший из лучших, как сказал ваш друг. Надежда новой Европы. Вы действительно считаете себя надеждой новой Европы?

– Брандт был пьян.

– Разве? Возможно. Вы уверены, что вам не хочется спать?

– Уверен.

– А выглядите вы усталым.

– Но спать не хочу.

Франсуаза слегка кивнула.

– Унтер-офицер, который всегда начеку. Он не желает спать. Предпочитает бодрствовать и, жертвуя собой, развлекать одинокую француженку, которой нечего делать, пока в Париж не пришли американцы. Тыльной стороной кисти она прикрыла глаза, просторный рукав халата соскользнул, обнажив тонкую изящную руку. – Завтра вас представят к ордену «Почетного легиона» второй степени за услуги, оказанные французской нации.

– Перестаньте, – сказал Христиан. – Довольно насмехаться надо мной.

– Да мне и мысли такой в голову не приходило, – возразила Франсуаза. – Скажите мне, унтер-офицер, как военный человек, когда, по-вашему, здесь будут американцы?

– Недели через две или через месяц…

– Интересные наступают времена, не правда ли?

– Да.

– Знаете что, унтер-офицер?

– Что?

– Я все вспоминаю тот вечер, когда встретилась с вами. Когда это было: в сороковом или в сорок первом?

– В сороковом.

– Я, помню, надела белое платье. Вы были очень красивы. Высокий, стройный, умный – прямо покоритель сердец. В своем блестящем мундире вы выглядели настоящим богом механизированной войны.

Франсуаза рассмеялась.

– Вы снова насмехаетесь надо мной, – прервал ее Христиан. – Не думайте, что это очень приятно.

– Вы просто очаровали меня, – жестом остановила его Франсуаза. – Честное слово, очаровали. Но я была холодна к вам, правда? – Снова этот запоминающийся смешок. – Вы даже не представляете, каких трудов мне стоило сохранять холодность. Ведь мне далеко не безразличны привлекательные молодые мужчины. А вы были так красивы…

Ее полусонный шепот гипнотизировал Христиана, он звучал, как какая-то отдаленная, нереальная музыка в уютном полумраке этой со вкусом обставленной комнаты.

– …Вы так покоряли своей самоуверенностью, силой, красотой. Мне пришлось приложить все силы, чтобы не потерять власти над собой… Сейчас ведь вы уже не такой самоуверенный, унтер-офицер?

– Не такой, – в полусне отвечал Христиан. Ему казалось, что он ритмично покачивается на нежных, ароматных, чуть-чуть опасных волнах прибоя. – Совсем не самоуверенный…

– Вы очень устали, – тихо говорила женщина. – Поседели… Немного хромаете, я заметила. В сороковом я не думала, что вы когда-нибудь можете устать. Тогда мне казалось, будто вы могли только умереть, умереть славной смертью под пулями, но устать – никогда… Сейчас вы выглядите иначе, совсем иначе. Подходя к вам с обычной меркой, теперь никто не назвал бы вас красивым с этой хромотой, с сединой, с осунувшимся лицом… Но я, знаете ли, женщина со странными вкусами. Мундир больше не блестит, лицо серое, и в вас не осталось ничего похожего на молодого бога механизированной войны… – В ее голосе снова зазвучала насмешка. – Но для меня сегодня вы намного привлекательнее, унтер-офицер, бесконечно привлекательнее…

Она умолкла, и ее пьянящий, как опиум, голос замер, словно приглушенный мягкими подушками.

Христиан встал, шагнул к кушетке и пристально посмотрел ей в глаза. Она ответила прямой, откровенной улыбкой.

Христиан быстро наклонился и поцеловал ее.

Он лежал рядом с ней на темной кровати. Летний ночной ветерок колыхал занавески раскрытого окна. Бледный, серебристый свет луны, смягчая контуры, озарял туалетный столик, стулья с брошенной на них одеждой.

Для Христиана эти пылкие, изощренные, всепоглощающие объятия были новой вехой в его отношениях с женщинами. Безудержная волна страсти захлестнула воспоминания о бегстве, о зловонии санитарного обоза, об изнурительных переходах, о мертвом мальчике-французе, о проклятом велосипеде, о слепящей глаза пыли во время гонки на краденом автомобиле по забитой отступающими дороге. На мягкой постели в залитой лунным светом комнате войны не существовало. Христиан вдруг осознал, что наконец-то, впервые с тех пор, как он много лет назад попал во Францию, осуществилась его давно забытая мечта обладать великолепной, совершенной женщиной.

Ненавистница немцев… Христиан с улыбкой повернулся к Франсуазе, которая лежала рядом, изредка дотрагиваясь пальцами до его тела. Ее темные, ароматные волосы разметались по подушке, глаза загадочно блестели в темноте.

Она улыбнулась в ответ.

– А ты, я вижу, не очень-то устал.

Оба рассмеялись. Он пододвинулся к ней и поцеловал гладкую, отливающую матовым блеском кожу между шеей и плечом. Полусонный, он уткнулся в мягкую теплоту ее тела и щекочущие волосы, вдыхая их смешанный животворный аромат.

– Можно найти оправдание всякому отступлению, – прошептала Франсуаза.

Через открытое окно доносились шаги солдат, их кованые сапоги ритмично, как на строевых учениях, топали по мостовой. Здесь, в этой укромной комнатке, сквозь пряди спутанных, ароматных волос его любовницы эти звуки казались Христиану приятными и не имеющими никакого значения.

– Я знала, что так будет, еще давно, когда впервые увидела тебя. Знала, что этого нельзя преодолеть.

– Зачем же было столько ждать? – спросил Христиан, слегка приподняв голову и разглядывая замысловатый рисунок, которым луна, отразившись от зеркала, украсила потолок. – Господи, сколько времени мы потеряли! Почему же ты тогда не решилась на это?

– Тогда я отвергала ухаживания немцев, – невозмутимо ответила Франсуаза. – Считала, что нам нельзя уступать победителям во всем. Хочешь верь, хочешь нет – мне безразлично – но ты первый немец, которому я позволила дотронуться до себя.

– Верю, – сказал Христиан, и он действительно верил ей, ибо, каковы бы ни были ее пороки, в лживости упрекнуть ее было нельзя.

– Не думай, что это было так легко. Ведь я не монашка.

– О нет! Уж в этом-то я готов поклясться.

Но Франсуаза оставалась серьезной.

– На тебе, конечно, свет клином не сошелся, – продолжала она. – Разве мало замечательных парней, приятных, молодых… Выбор был неплохой… Но ни один из них, ни один… Победители не получили ничего… Вплоть до этой ночи…

Ощущая какую-то смутную тревогу, Христиан после некоторого колебания спросил:

– А почему же теперь… Почему ты теперь передумала?

– О, теперь можно! – рассмеялась Франсуаза, и в ее сонном голосе чувствовалось лукавство довольной собой женщины. – Теперь другое дело! Ты ведь больше не победитель, дорогой мой. Ты – беглец… А сейчас пора спать…

Она повернулась, поцеловала его, отодвинулась на свой край кровати и улеглась на спину, целомудренно вытянув руки. Под белой простыней мягко вырисовывались формы ее стройного тела. Вскоре она заснула, и в тишине комнаты послышалось ровное, спокойное дыхание.

Христиан не спал. Ему было не по себе. Он лежал вытянувшись, прислушиваясь к дыханию спящей женщины, рассматривая лунный узор на потолке. С безмолвной улицы снова донесся приближающийся стук кованых каблуков патруля. Патруль прошел мимо, шаги стихли и, наконец, замерли совсем. Эти звуки не казались больше Христиану отдаленными, приятными, не имеющими значения.

«Беглец», – вспомнил Христиан, и в его ушах снова зазвучал тихий насмешливый голос. Повернув голову, он посмотрел на Франсуазу. Ему показалось, что даже во сне в уголках ее крупного, чувственного рта сохранилась самодовольная, торжествующая улыбка. Христиан Дистль, уже не победитель, а только беглец, получил, наконец, доступ в постель этой парижанки. «Французы, – снова пришло ему в голову, – нас всех перебьют, и хуже всего то, что они уже знают об этом».

С нарастающим гневом он смотрел на красивое женское лицо ка соседней подушке. Он понял, что его соблазнили, использовали, чтобы показать свое превосходство, да еще так высокомерно насмеялись! А в соседней комнате спит пьяным сном измученный, но полный радужных надежд Брандт, которого тоже поймали в западню с точно такой же маркой «сделано во Франции».