Они сели на жесткие стулья, почти касаясь друг друга коленями, словно две старые дамы за послеобеденным чаем.

– Ну вот, – мягко сказал Ной, нежно улыбаясь ей, – ну вот. – Во рту у него между зажившими деснами зияли темные провалы там, где были выбиты зубы, и это придавало его искалеченному лицу ужасное выражение: придурковатое и вместе с тем чуть хитрое. Но Уайтэкр подготовил ее, рассказав про выбитые зубы, и на ее лице не дрогнул ни один мускул.

– Знаешь, о чем я думаю все это время?

– О чем? – спросила Хоуп. – О чем ты думаешь?.

– О том, что ты однажды сказала.

– Что же это?

– «А ведь совсем не было жарко, даже нисколько!» – Он улыбнулся ей, и снова ей стало ужасно трудно сдержать слезы. – Я хорошо помню, как ты это сказала.

– Вздор, – сказала Хоуп, тоже пытаясь улыбнуться, – стоило вспоминать об этом.

Они молча смотрели друг на друга, словно им не о чем было больше говорить.

– Твои тетка и дядя, – прервал молчание Ной, – все еще живут в Бруклине? Все в том же саду?..

– Да. – У двери зашевелился конвоир. Он почесался спиной о косяк, послышалось шуршание его грубой одежды.

– Послушай, – сказала Хоуп, – я разговаривала с капитаном Льюисом. Знаешь, что он от меня хочет…

– Да, я знаю.

– Я не собираюсь уговаривать тебя, – сказала Хоуп, – поступай так, как считаешь нужным.

Тут Хоуп заметила, что Ной пристально смотрит на нее, медленно переводя взгляд на ее живот, туго обтянутый старым платьем. – Я ему ничего не обещала, – продолжала она, – ничего…

– Хоуп, – сказал Ной, не отрывая глаз от ее округленного живота, – скажи мне правду.

Хоуп вздохнула.

– Хорошо, – сказала она. – Пять с лишним месяцев. Не знаю, почему я не написала тебе, когда могла. Почти все время я должна была лежать в постели. Пришлось бросить работу. Доктор говорит, что, если я буду продолжать работать, у меня может быть выкидыш. Вот поэтому я, вероятно, и не сообщила тебе. Я хотела быть уверенной, что все будет хорошо.

Ной испытующе посмотрел на нее.

– Ты рада? – спросил он.

– Не знаю, – ответила Хоуп, мысленно желая конвоиру провалиться сквозь землю. – Я ничего не знаю. Это ни в какой мере не должно повлиять на твое решение.

Ной вздохнул, потом наклонился и поцеловал ее в лоб.

– Это замечательно, – сказал он, – просто замечательно.

Хоуп посмотрела на конвоира, окинула взглядом пустую комнату, окна в решетках.

– Разве в таком месте, – проговорила она, – ты должен был узнать эту новость!

Конвоир, флегматично потираясь о косяк двери, напомнил:

– Еще одна минута.

– Не беспокойся обо мне, – быстро заговорила Хоуп, так что слова не поспевали друг за другом. – Все будет хорошо. Я уеду к родителям, они позаботятся обо мне. Ради бога не беспокойся.

Ной поднялся.

– Я не беспокоюсь, – сказал он. – Ребенок… – Он неопределенно, по-мальчишески махнул рукой, и даже здесь, в этой мрачной комнате, Хоуп усмехнулась дорогому, знакомому жесту. – Вот это да!.. – сказал Ной. – Ну, как тебе это нравится? – Он прошел к окну и выглянул через решетку во двор. Когда он повернулся к ней, его глаза казались пустыми и тусклыми. – Прошу тебя, – произнес он, – пойди к капитану Льюису и скажи ему, что я поеду, куда меня пошлют.

– Ной… – Хоуп встала, пытаясь протестовать и чувствуя в то же время облегчение.

– Все, – сказал конвоир, – время кончилось. – И он открыл дверь.

Ной подошел к Хоуп, и они поцеловались. Хоуп взяла его руку и на мгновение приложила к своей щеке, но конвоир еще раз предупредил:

– Все, леди.

Хоуп вышла в дверь и, прежде чем конвоир успел закрыть ее, еще раз оглянулась и увидела, что Ной стоит, задумчиво глядя ей вслед. Он пытался улыбнуться, но из этого ничего не вышло. Тут конвоир закрыл дверь, и больше она его не видела.

– Скажу тебе по правде, – говорил Колклаф, – я очень жалею, что ты вернулся. Ты позор для нашей роты, и я не думаю, что из тебя удастся сделать солдата даже за сотню лет. Но, клянусь богом, я не пожалею для этого сил, если даже мне придется разодрать тебя пополам.

Ной уставился на белый дергающийся кончик капитанского носа. Ничего не изменилось: тот же ослепительный свет в ротной канцелярии, а над столом старшины все та же устаревшая шутка, написанная на прикрепленной кнопками к стене бумажке: «Номер священника 145. Плакать в жилетку можете ему». Голос Колклафа звучал все так же, и казалось, говорит он то же самое, а в ротной канцелярии стоял все тот же запах сырого дерева, пыльных бумаг, потной форменной одежды, ружейного масла и пива. Как будто он и не уезжал отсюда. Трудно было представить, что за это время что-то произошло, что-то изменилось.

– Само собой разумеется, у тебя не будет привилегий, – медленно и важно говорил Колклаф, наслаждаясь собственными словами, – ты не будешь получать ни увольнительных, ни отпусков. В течение ближайших двух недель ты будешь нести наряд на кухне ежедневно, а потом по субботам и воскресеньям. Ясно?

– Так точно, сэр.

– Спать будешь на прежней койке. Предупреждаю, Аккерман, ты должен быть солдатом в пять раз больше, чем любой другой в подразделении, если хочешь остаться в живых. Ясно?

– Так точно, сэр.

– А теперь уходи отсюда и больше не появляйся в канцелярии. Все.

– Слушаюсь, сэр. Благодарю вас, сэр. – Ной отдал честь и вышел. Он медленно направился по знакомой линейке к своей старой казарме. Когда в пятидесяти ярдах он увидел свет в незанавешенных окнах и двигающиеся в помещении знакомые фигуры, у него защемило сердце.

Он неожиданно повернулся. Следовавшие за ним в темноте три человека остановились. Он узнал их: Доннелли, Райт, Хенкель. Он даже заметил, что они ухмыляются. Угрожающе разомкнувшись, они медленно, почти незаметно двинулись на Ноя.

– Мы комитет по организации встречи, – заявил Доннелли. – Рота решила устроить тебе хороший прием по старинному обычаю, когда ты вернешься. Вот мы тебе его сейчас и устроим.

Ной быстро опустил руку в карман и вынул пружинный нож, который купил в городе по пути в лагерь. Он нажал кнопку, и из рукоятки выскочило шестидюймовое лезвие, ярко и угрожающе блеснувшее в его руке. Увидев нож, все трое остановились.

– Всякий, кто ко мне прикоснется, – спокойно произнес Ной, – получит вот это. Если кто-нибудь в роте снова тронет меня, я убью его. Передайте это остальным.

Он стоял выпрямившись, держа перед собой нож на уровне бедра.

Доннелли посмотрел сначала на нож, потом на своих приятелей.

– А, черт с ним, – предложил он. – Оставим его в покое до поры, до времени. Он же псих. – И они медленно пошли прочь. Ной все продолжал стоять с ножом в руках.

– До поры, до времени, – громко крикнул Доннелли, – не забудь, я сказал – до поры, до времени.

Посмеиваясь, Ной смотрел им вслед, пока они не скрылись за углом. Он взглянул на длинное зловещее лезвие, уверенно захлопнул нож и положил его в карман. Направляясь к казарме, он вдруг ронял, что открыл способ, как остаться в живых.

И все же, подойдя к двери казармы, он долго колебался, не решаясь войти. Он слышал, как в казарме кто-то пел; «Я возьму тебя за ручку, и тогда поймешь…»

Ной распахнул дверь и вошел. Райкер, находившийся у двери, первый заметил его.

– Боже мой! – воскликнул он. – Посмотрите, кто пришел.

Ной опустил руку в карман и нащупал холодную костяную ручку ножа.

– Э! Да это Аккерман, – крикнул через всю казарму Коллинс, – как вам это нравится?

Все вдруг столпились около него. Ной незаметно отступил к стене так, чтобы никто не смог встать позади него. Он положил палец на маленькую кнопку, при помощи которой открывался нож.

– Как там было, Аккерман? – спросил Мейнард. – Хорошо провел время? Небось, побывал во всех ночных клубах?

Все засмеялись, а Ной вспыхнул, но, внимательно прислушавшись к их смеху, понял наконец, что в нем нет ничего угрожающего.