– Бог мой, Аккерман, – воскликнул Коллинс, – видел бы ты лицо Колклафа в тот день, когда ты смылся! Ради одного этого стоило пойти в армию. – Все громко захохотали, с удовольствием вспоминая тот памятный день.

– Сколько времени тебя не было, Аккерман? – спросил Мейнард. – Два месяца?

– Четыре недели, – ответил Ной.

– Четыре недели? – удивился Коллинс. – Четыре недели отпуска! Хватило бы у меня духу на это, клянусь богом…

– Ты отлично выглядишь, парнишка. – Райкер похлопал его по плечу. – Тебе пошло это на пользу.

Ной недоверчиво посмотрел на него. «Очередная шутка», – подумал он и крепче сжал рукоятку ножа.

– После того как ты удрал, – сказал Мейнард, – трое ребят с твоей легкой руки ушли в самоволку… Ты подал всем пример. Приезжал полковник и задал жару Колклафу прямо при всех. «Что это за рота, – орал он, – где всякий прыгает через забор! Ваша рота на самом плохом счету в лагере», и все в таком роде. Я думал, Колклаф перережет себе горло.

– Вот, мы нашли их под казармой, и я сохранил их для тебя, – сказал Бернекер, протягивая ему небольшой завернутый в тряпку, пакет.

С недоумением посмотрев на широко улыбающееся детское лицо Бернекера, Ной стал медленно развертывать тряпку. Там лежали три книги, немного заплесневевшие, но пригодные для чтения.

Ной медленно покачал головой.

– Спасибо, – сказал он, – спасибо, ребята. – Он нагнулся, чтобы положить книги, и не решался подняться, чтобы наблюдавшие за ним парни не видели его растроганного лица. Он смутно понял, что его личное перемирие с армией состоялось. Оно состоялось на безумных условиях: на угрозе ножом и на нелепом престиже, выросшем из его сопротивления власти, но оно было реальным. Он стоял, смотря затуманенными глазами на потрепанные книги, лежавшие на койке, прислушиваясь к невнятному гулу голосов за спиной, и чувствовал, что это перемирие, видимо, будет продолжаться, а может быть, даже перерастет в союз.

Лейтенант, командир взвода, был убит еще утром, и, когда пришел приказ отступать, взводом командовал Христиан. Американцы не очень нажимали, и батальон занимал отличные позиции на высоте, откуда просматривалась разрушенная деревня из двух десятков домов, где упорно продолжали жить три итальянские семьи.

– Я начинаю понимать, как делаются дела в армии, – услышал Христиан, как кто-то жаловался в темноте, когда взвод, гремя оружием, продвигался по пыльной дороге. – Приезжает полковник и производит осмотр. Потом он возвращается в штаб и докладывает: «Генерал, я рад доложить, что люди занимают надежные позиции и живут в теплых, сухих землянках, которые могут быть разрушены только прямым попаданием. Наконец они начали регулярно получать пищу, и три раза в неделю им доставляют почту. Американцы понимают, что наши позиции неприступны, и-не проявляют никакой активности». – «Ну хорошо, – говорит генерал, – будем отступать».

Христиан узнал по голосу рядового Дена и взял его на заметку.

Он уныло шагал вперед, а висевший на ремне автомат оттягивал плечо и, казалось, становился все тяжелее. В эти дни он все время испытывал усталость, то и дело давала себя знать малярия: болела голова, знобило, хотя и не настолько сильно, чтобы было основание лечь в госпиталь. Тем не менее, такое состояние изнуряло и выбивало из колеи. «Отступаем, – казалось, твердили его ботинки, когда он, хромая, шагал по пыли, – отступаем, отступаем…»

«По крайней мере, – тупо подумал он, – в темноте можно не бояться самолетов. Это удовольствие нам предоставят потом, когда взойдет солнце. Вероятно, сейчас где-нибудь около Фоджи молодой американский лейтенант усаживается в теплой комнате за завтрак. Перед ним грейпфрутовый сок, овсяная каша, яичница с ветчиной, натуральный кофе со сливками. Немного погодя он заберется в самолет и пронесется над холмами, поливая из пулеметов разбросанные вдоль дороги черные фигурки, притаившиеся в ненадежных мелких окопчиках, и этими фигурками будут Христиан и его взвод».

Христиан продолжал брести вперед, исполненный ненависти к американцам. Он ненавидел их больше за яичницу с ветчиной и натуральный кофе, чем за пули и самолеты. Да еще за сигареты. Кроме всего прочего, у них сколько угодно сигарет. Как можно победить страну, у которой столько сигарет?

Ему до боли хотелось вкусить целебный дым сигареты, но у него в пачке осталось только две, штуки, и он ограничил себя одной сигаретой в день.

Христиан вспомнил лица сбитых за линией фронта американских летчиков, которых ему приходилось видеть. В ожидании, пока их возьмут, они нагло, с надменными улыбками на пустых, невозмутимых лицах раскуривали сигареты. «В следующий раз, – подумал он, – когда я увижу летчика, я убью его, несмотря ни на какие приказы».

Он споткнулся на ухабе и вскрикнул от боли, пронзившей колено и бедро.

– Что с вами, унтер-офицер? – спросил шедший позади солдат.

– Ничего особенного, – ответил Христиан, – идите по обочине.

Он захромал дальше, не думая больше ни о чем, сосредоточив все свое внимание на дороге.

Посыльный из батальона, как и было сказано Христиану, ожидал его на мосту. Взвод шел уже два часа, и к этому времени совсем рассвело. Они слышали гул самолетов по другую сторону небольшой цепи высот, вдоль которой шел взвод, но никто их не атаковал.

Ефрейтор-посыльный от страха спрятался в канаве у дороги. На дорогу он вышел весь грязный и мокрый: в канаве было сантиметров на пятнадцать воды, но ефрейтор предпочитал комфорту безопасность. На другой стороне моста находилось отделение саперов, которые должны были заминировать мост после того, как пройдет взвод Христиана. Этот мост не имел большого значения, потому что овраг, который он пересекал, был сухой и ровный. Взрыв моста задержал бы кого угодно не более чем на одну-две минуты, но саперы упорно взрывали все, что взрывается, словно выполняли какой-то древний религиозный ритуал.

– Вы опаздываете, – нервно заметил ефрейтор. – Я уж боялся, что с вами что-то случилось.

– Ничего с нами не случилось, – отрубил Христиан.

– Очень хорошо. Осталось всего только три километра. Капитан хотел встретить вас и показать, где вы должны окопаться, – сказал ефрейтор и беспокойно огляделся вокруг. Он все время вел себя так, словно ожидал, что его застрелит снайпер или обстреляет в открытом поле самолет, или он будет убит где-нибудь на высоте прямым попаданием снаряда. Глядя на него, Христиан подумал, что ефрейтора наверняка очень скоро убьют.

Христиан махнул взводу рукой, и солдаты зашагали через мост за ефрейтором. «Хорошо, – вяло подумал Христиан, – еще три километра, а там пусть принимает решения капитан». Саперы, внимательно наблюдали за ними из своей канавы, беззлобно и равнодушно.

Перейдя мост, Христиан остановился. Следовавшие за ним солдаты тоже остановились. Механически, помимо своей воли, он начал определять дистанции, оценивать вероятные подступы, секторы обстрела.

– Капитан ждет, – напомнил ефрейтор, беспокойно скользя глазами по дороге, где сегодня должны появиться американцы. – Чего вы остановились?

– Помолчи, – ответил Христиан и направился обратно через мост. Он встал посередине дороги и посмотрел назад. На протяжении ста метров дорога шла прямо, затем огибала высоту и скрывалась из виду. Христиан повернулся кругом и стал всматриваться сквозь утреннюю дымку в дорогу и лежащие перед ним высоты. Дорога в этом направлении поднималась в гору, извиваясь среди каменистых, поросших редким кустарником холмов. Вдали, метрах в восьмистах-тысяче на крутом обрыве виднелись голые валуны. «Среди этих валунов, – механически отметил он, – можно установить пулемет и прикрывать оттуда мост и подступы к нему».

Ефрейтор стоял рядом.

– Я не хочу надоедать вам, унтер-офицер, – проговорил он дрожащим голосом, – но капитан прямо сказал: «Не задерживайтесь, я не приму никаких отговорок».