Лагерь, где готовилось пополнение, располагался на сырой равнине близ Парижа. Солдаты размещались в палатках и старых немецких бараках, стены которых все еще были ярко размалеваны изображениями рослых немецких парней, улыбающихся пожилых мужчин, пьющих пиво из больших кружек, и голоногих деревенских девушек, тяжеловесных, как першероны[96]. В верхней части каждой картины неизменно красовался орел со свастикой. Многие американцы увековечили свое пребывание в этом памятном месте, оставив на расписанных стенах свои имена: повсюду пестрели надписи «Сержант Джо Захари, Канзас-Сити, штат Миссури», «Мейер Гринберг, рядовой первого класса, Бруклин, США»…

Тысячи людей, ожидающих отправки в дивизии для восполнения боевых потерь, неторопливо месили ноябрьскую грязь. Сдержанные и молчаливые, они резко отличались от шумливых, вечно жалующихся американских солдат, каких обычно приходилось встречать Майклу. Он стоял у входа в свою палатку, всматривался в уныло моросящий дождь и мысленно сравнивал этот лагерь, где солдаты в мокрых дождевиках бесцельно и беспокойно двигались взад и вперед по длинным, туманным линейкам, с чикагскими скотопригонными дворами, где втиснутый в загоны скот с тревогой ожидает своей неизбежной участи, чуя запах близкой бойни.

– Пехота! – горько жаловался молодой Спир, сидевший в палатке. – Меня послали на два года в Гарвард, и я должен был выйти оттуда офицером, а потом все это отменили, черт бы их побрал! И вот я после двух лет учебы в Гарвардском университете рядовой пехоты. Что за армия!

– Да, это свинство, – сочувственно отозвался Кренек с соседней койки. – В армии у нас ужасный кавардак. Все делается по знакомству.

– У меня масса знакомых, – резко сказал Спир. – Иначе как бы я мог попасть в Гарвард? Но они ничего не могли поделать, когда пришел приказ о переводе. Моя мать чуть было не умерла, когда узнала об этом.

– Да, – вежливо заметил Кренек, – вот, наверно, был удар для всех твоих близких!

Майкл обернулся посмотреть, не смеется ли Кренек над юношей из Гарварда. Кренек служил пулеметчиком в 1-й дивизии, был ранен в Сицилии, а затем еще раз в день высадки в Нормандии и теперь в третий раз возвращался в часть. Но Кренек, крепкий, приземистый смуглый паренек из трущоб Чикаго, искренне жалел молодого барчука из Бостона.

– А что, ребята, – сказал Майкл, – может быть, война завтра окончится?

– Ты что, получил секретное донесение? – спросил Кренек.

– Нет, – спокойно ответил Майкл, – но в «Старз энд Страйпс»[97] пишут, что русские продвигаются по пятьдесят миль в день…

– Ох, эти русские, – покачал головой Кренек, – я бы не стал слишком надеяться на то, что русские выиграют для нас войну. В конце концов, придется послать на Берлин Первую дивизию, и она-то уж разделается с немцами.

– Ты постараешься снова попасть в Первую дивизию? – спросил Майкл.

– К чертям, – ответил Кренек, покачав головой, и поднял глаза от винтовки, которую он чистил, сидя на койке. – Я хочу выйти из войны живым. Все знают, что Первая дивизия самая лучшая в нашей армии. Это прославленная дивизия, о ней столько писали. Где самый трудный для высадки участок берега, где нужно взять укрепленную высоту, где нужно возглавить наступление – там всегда вспоминают о Первой дивизии. Уж лучше здесь на месте пустить себе пулю между глаз, чем идти в Первую дивизию. Я хочу попасть в самую заурядную дивизию, о которой никто никогда не слышал и которая не взяла ни одного города с самого начала войны. Если попадешь в Первую дивизию, самое лучшее, на что можно рассчитывать, – это еще одно ранение. Два раза мне давали «Пурпурное сердце», и каждый раз все ребята во взводе поздравляли меня. Командование всегда направляет в Первую дивизию самых лучших генералов нашей армии, самых боевых и бесстрашных, а это значит – прощай, солдатское счастье. С меня всего этого хватит, нужно дать и другим парням прославиться. – Он снова наклонился над винтовкой и принялся тщательно протирать металлические части.

– Ну, а как там? – озабоченно спросил Спир. Это был красивый блондин с волнистыми волосами и мягкими голубыми глазами. При взгляде на него в воображении невольно вставал длинный ряд гувернанток и тетушек, водивших его в субботние вечера на концерты Кусевицкого[98]. – Как там вообще в пехоте?

– Как в пехоте? – сказал Кренек нараспев. – Ножками, ножками, топ, топ…

– Нет, я серьезно опрашиваю, – настаивал Спир, – как это делается? Просто берут тебя за шиворот, кидают, куда им вздумается, и тут же заставляют воевать?

– А ты что, думаешь, все делается постепенно? – сказал Кренек. – Ничего подобного. Во всяком случае, не в Первой дивизии.

– А ты? – спросил Спир Майкла. – В какой дивизии ты служил?

Майкл направился к своей койке и тяжело опустился на нее.

– Я не был ни в какой дивизии. Я был в службе гражданской администрации.

– Служба гражданской администрации, – сказал Спир, – вот куда меня должны бы послать.

– Ты был в службе гражданской администрации? – удивился Кренек. – А как же ты ухитрился получить там «Пурпурное сердце»?

– Меня сшибло французское такси в Париже. У меня была сломана левая нога.

– В Первой дивизии ты никогда не получил бы «Пурпурное сердце» за такую чепуху, – с гордостью сказал Кренек.

– Нас было в палате двадцать человек, – объяснил Майкл. – Однажды утром пришел какой-то полковник и всем вручил медали.

– Пять очков?![99] – воскликнул Кренек. – Это неплохо. Когда-нибудь ты будешь благодарить бога за то, что тебе покалечили ногу.

– Боже мой! – воскликнул Спир. – Что у нас творится: человека со сломанной ногой направляют в пехоту.

– Она уже не сломана, – сказал Майкл. – Она работает. Хотя внешне моя нога выглядит плохо, но доктора гарантируют, что она будет действовать, особенно в сухую погоду.

– Пусть даже так, – продолжал Спир, – почему бы тебе не вернуться в свою гражданскую администрацию?

– Если ты в звании сержанта и ниже, – монотонно проговорил Кренек, – никто не станет беспокоиться, чтобы послать тебя обратно в свою часть. От сержанта и ниже – это все взаимозаменяемые детали.

– Спасибо, Кренек, – спокойно ответил Майкл. – Это самое приятное из того, что говорили обо мне за последние месяцы.

– Какая твоя военно-учетная специальность? – спросил Кренек.

– Семьсот сорок пять.

– Семьсот сорок пять. Стрелок. Вот это действительно специальность. Взаимозаменяемая часть. Все мы взаимозаменяемые части.

Майкл заметил, как мягкий, приятный рот Спира исказила нервная гримаса отвращения. Спиру явно пришлось не по вкусу, что он тоже взаимозаменяемая часть. Это определение никак не совпадало с тем образом, который создало его воображение в безмятежные годы, проведенные в обществе гувернанток и в аудиториях Гарвардского университета.

– Должны же быть дивизии, в которых служить легче, чем в других, – настаивал Спир, озабоченный своей будущей судьбой.

– Убить могут в любой дивизии американской армии, – резонно заметил Кренек.

– Я имею в виду, – пояснил Спир, – дивизию, где превращают человека в солдата постепенно, не сразу.

– Видно, тебя, братец, крепко учили в Гарвардском университете, – сказал Кренек, наклоняясь над винтовкой. – Тебе там наговорили кучу всякой ерунды о службе в армии.

– Папуга? – Спир повернулся к другому солдату, который молча лежал на своей койке и, не моргая, смотрел вверх на сырой брезент. – Папуга, а ты в какой дивизии служил?

– Я был в зенитной артиллерии, – не поворачивая головы, отозвался Папуга ровным слабым голосом.

Это был толстый человек лет тридцати пяти с болезненно-желтым рябоватым лицом и сухими черными волосами. Он целыми днями лежал на койке, мрачно уставившись куда-то вдаль, и Майкл заметил, что он часто пропускает время приема пищи. На рукавах его одежды были видны следы сорванных сержантских нашивок. Папуга никогда не принимал участия в разговорах, которые велись в палатке, и во всем его поведении было что-то загадочное.