Рука Гарденбурга остановилась на белом покрывале, бледно-желтая и костлявая, словно старый рентгеновский снимок.

– Где она? – резко спросил он. – Где моя рука, Дистль?

– На его груди, – прошептал Христиан, уставившись на раздвинутые желтовато-белые пальцы.

– На его сердце, чуть выше сердца. Мы практиковались каждую ночь в течение двух недель. – Он повернулся и с уверенностью слепого дошел до своей кровати и снова лег. Он натянул простыню до того места, где над плечами поднималась маска из бинтов, похожая на древний шлем. – А теперь принеси штык. За себя не беспокойся. После твоего отъезда я припрячу его на два дня, так что никто не сможет обвинить тебя в убийстве. Я сделаю это ночью, когда в течение восьми часов никто не входит в комнату, и он будет молчать. – Гарденбург усмехнулся. – Часовщик очень хорошо умеет молчать.

– Хорошо, – тихо произнес Христиан, вставая со стула и собираясь уходить, – я принесу штык.

На следующее утро он принес простой нож, который украл накануне вечером в солдатском баре, пока его владелец, сидя за кружкой пива с двумя солдатами из квартирмейстерской службы, громко распевал «Лили Марлин». Он пронес его под кителем в мраморную виллу лионского фабриканта и засунул под матрац, как велел Гарденбург. Попрощавшись с лейтенантом, он уже в дверях бросил последний взгляд на две белые слепые фигуры, неподвижно лежавшие рядом в веселой, с высоким потолком комнате, в изящные высокие окна которой был виден сверкающий на солнце залив.

Выйдя из комнаты, он заковылял по коридору, тяжело ступая грубыми ботинками по мраморному полу. Он чувствовал себя как студент, окончивший университет, проштудировавший и чуть не выучивший наизусть все учебники.

– Смирно! – тревожно и резко прозвучал голос у двери, и Ной, вытянувшись, замер перед своей койкой.

Вошел капитан Колклаф в сопровождении старшины и сержанта Рикетта и начал свой субботний осмотр. Он медленно шел по тщательно выскобленному проходу казармы между неподвижными рядами чисто вымытых и выбритых солдат. Тяжелым, враждебным взглядом он обводил застывших перед ним людей, проверяя, как у них пострижены волосы и как вычищена обувь, не вглядываясь в лица, словно перед ним были не солдаты его роты, а позиции противника. Жаркое флоридское солнце ярко светило через незавешенные окна.

Капитан остановился перед вновь прибывшим рядовым Уайтэкром.

– Восьмой пункт инструкции об обязанностях часового, – бросил Колклаф, холодно уставившись на галстук Уайтэкра.

– В случае пожара или беспорядка подать тревогу, – отчеканил Уайтэкр.

– Разобрать постель этого солдата! – приказал Колклаф. Сержант Рикетт прошел между койками и сорвал постель Уайтэкра. В тишине казармы сухо зашуршали простыни.

– Это тебе не Бродвей, Уайтэкр, – заявил Колклаф, – ты живешь не в отеле «Астор», сюда по утрам не приходят горничные. Тебе придется научиться самому заправлять постель как полагается.

– Слушаюсь, сэр.

– Закрой свой поганый рот, – рявкнул Колклаф. – Когда я захочу, чтобы ты говорил, я задам тебе прямой вопрос, а ты будешь отвечать: «Да, сэр» или «Нет, сэр».

Колклаф пошел дальше по рядам, громко скрипя каблуками. Сержанты бесшумно двигались за ним, как будто производить шум – тоже привилегия чина.

Колклаф остановился перед Ноем и задержал на нем скучающий взгляд. Изо рта Колклафа шел противный запах, словно в его желудке что-то медленно и постоянно гнило. Он был офицером национальной гвардии из Миссури, а до войны служил приказчиком в похоронном бюро в Джоплине. «Его прежние клиенты, – подумал Ной, – вероятно, не замечали этого запаха». Он сделал глоток, стараясь подавить дикий смех, который поднимался у него в горле, когда капитан осматривал его подбородок, стараясь найти признаки бороды.

Колклаф посмотрел на тумбочку Ноя, на аккуратно сложенные носки и симметрично расставленные туалетные принадлежности.

– Сержант, – приказал он, – снимите крышку.

Рикетт наклонился и поднял крышку. Внизу были аккуратно сложенные полотенца, рубашки, шерстяное нижнее белье, разные другие вещи и книги.

– Сколько у тебя книг? – спросил Колклаф.

– Три.

– Только три?

– Три, сэр.

– Они государственного издания?

Под нижним бельем лежали «Одиссея», сборник стихов Т.С.Элиота и драматические произведения Бернарда Шоу.

– Нет, сэр, – ответил Ной, – не государственного.

– В тумбочках можно держать книги только государственного издания, – проговорил Колклаф, дыша в лицо Ноя. – Ты знал об этом, солдат?

– Да, сэр, – ответил Ной.

Колклаф наклонился, грубо отбросил в сторону шерстяное белье и взял потрепанную, в сером переплете «Одиссею». Ной невольно наклонил голову и стал наблюдать за капитаном.

– Смирно! – крикнул Колклаф.

Ной уставился на противоположную стену, на отверстие, образовавшееся в доске от выпавшего сучка.

Колклаф открыл книгу и перелистал несколько страниц.

– Я знаю эту книгу, – сказал он, – это непристойная, грязная книжонка. – Он бросил ее на пол. – Выкинь ее, все выкинь! Здесь не библиотека, и ты здесь не для того, чтобы читать. – Книга осталась одиноко лежать на полу посредине казармы, открытая, обложкой книзу, с измятыми страницами. Колклаф направился мимо двухъярусных коек к окну. Ной почувствовал, как капитан тяжелой поступью прошел у него за спиной, и по его телу пробежала неприятная дрожь.

– Это окно не вымыто. У вас не казарма, а вонючий свинарник, – прогремел Колклаф и опять направился к проходу. Он не стал осматривать остальных солдат, молчаливо ожидавших у своих коек, а пошел прямо к выходу; за ним бесшумно следовали сержанты. Дойдя до двери, он повернулся.

– Я научу вас поддерживать порядок, – сказал он. – Если среди вас есть один грязный солдат, знайте, что приучить его к чистоте – это ваше дело. Запрещаю увольнение из казармы до завтрашнего утра. Увольнительных на конец недели никто не получит. Завтра в девять часов утра будет осмотр. Советую вам постараться, чтобы к этому времени казарма была в надлежащем порядке.

Он повернулся и вышел из казармы.

– Вольно! – крикнул сержант Рикетт и последовал за капитаном и старшиной.

Ной, чувствуя на себе взгляд сотни обвиняющих глаз, медленно вышел на середину прохода, где лежала книга, наклонился, поднял ее и рассеянно расправил страницы; потом прошел к окну, которое явилось причиной всех неприятностей.

– Вот тебе и суббота! – произнес кто-то с другого конца казармы тоном горького сожаления. – Запретить увольнение в субботний вечер! У меня свидание с одной официанткой, которая уже готова уступить, а завтра утром приезжает ее муж! Я просто готов убить кое-кого!

Ной посмотрел на окно. Сквозь прозрачные сверкающие стекла видна была ровная, пыльная, сожженная солнцем земля. На нижней планке рамы в уголке лежал мотылек, который каким-то образом ухитрился налететь на закрытое окно и погиб, оставив на стекле небольшое желтое пятнышко. Ной машинально взял его в руку.

Сквозь нарастающий рокот голосов он услышал позади приближающиеся шаги, но продолжал стоять, не оборачиваясь, держа в руке злосчастного мотылька. Он ощущал неприятную покрытую пыльцой ткань поломанных крыльев и смотрел в окно на сверкающую пыль и далекую чахлую зелень сосен в другом конце лагеря.

– Ну вот, еврейская морда, – раздался позади голос Рикетта. – Ты, наконец, добился своего.

Ной стоял, по-прежнему не оборачиваясь. Он видел в окно, как к воротам бегут трое солдат, бегут с драгоценными увольнительными в карманах, бегут к ожидающим их автобусам, городским барам, уступчивым девушкам, радуясь, что хоть на тридцать часов освободились, от казармы.

– Кру-гом! – скомандовал Рикетт. Солдаты смолкли, и Ной знал, что все взгляды устремлены на него. Он медленно повернулся и стал лицом к Рикетту. Рикетт был высокий, крепко сложенный парень со светло-зелеными глазами и узким бесцветным ртом. Передних зубов у него не было – они были выбиты в давно забытой потасовке – и, когда он говорил, его почти безжизненный рот жестоко кривился, а в протяжном техасском произношении проскальзывали порой какие-то шепелявые звуки.