– Пожалуйста, не говорите все сразу! – взмолился Майкл, подняв руки, а сам подумал: «В Форт-Беннинге нас не учили, как действовать в подобной обстановке!»

– Прежде всего, скажите мне, – продолжал он, – кто-нибудь из вас видел этих немцев?

– Жаклина! – громко позвала мадам Дюмулен. – Расскажи все этому молодому человеку!

– Только помедленнее, пожалуйста, – предупредил Майкл. – Мой французский оставляет желать много лучшего.

– Я живу в километре от города, – начала Жаклина, коренастая девица, у которой не хватало нескольких передних зубов. – Вчера вечером подъехал немецкий танк, и из него вылез лейтенант. Он потребовал масла, сыру и хлеба, а потом сказал, чтобы мы не выходили, встречать американцев, так как американцы пройдут через город, а потом оставят нас одних. А немцы вернутся и расстреляют каждого, кто встречал американцев. С ним, говорит, восемьсот человек. И он был прав, – возбужденно заключила Жаклина. – Американцы появились, а через час исчезли. Хорошо, если к вечеру немцы не сожгут город дотла…

– Позор! – жестко добавила мадам Дюмулен. – Как только американцам не стыдно? Если они пришли, так пусть остаются, или уж не приходят совсем. Я требую защиты.

– Это преступление, – снова принялся за свое человек с повязкой. – Парижских рабочих оставляют без боеприпасов, чтобы их расстреляли как собак, а они сидят здесь с тремя ружьями и сотнями патронов!

– Дамы и господа! – заговорил Майкл голосом заправского оратора, стоя в машине. – Я заявляю вам…

– Берегись! – прервал его пронзительный женский крик.

Майкл обернулся. На площадь выехала на довольно большой скорости открытая машина. В ней стояли, подняв руки, двое в серой военной форме.

Толпа, окружавшая джип, на мгновение в удивлении смолкла.

– Боши! – закричал кто-то. – Они сдаются!

Но когда машина почти поравнялась с джипом, немцы, стоявшие в ней с поднятыми вверх руками, вдруг нырнули в кузов, и машина, резко прибавив скорость, устремилась вперед. Сзади, из кузова, на мгновение показалась фигура с автоматом. Брызнула очередь, и в толпе послышались вопли. Майкл тупо уставился на мчавшуюся прочь машину, потом стал шарить в ногах в поисках карабина. Казалось, пройдут часы, пока он снимет карабин с предохранителя, но в этот момент у него из-за спины ритмично застучали выстрелы. Шофер немецкой машины вскинул руки, машина ткнулась в каменный край тротуара, отскочила, повернулась и врезалась в бакалейную лавку на углу. Лязгнула железная ставня, зазвенело разбитое вдребезги стекло, машина медленно опрокинулась набок, и из нее вывалились двое.

Майкл, наконец, снял карабин с предохранителя. Стеллевато, застыв от изумления, продолжал сидеть за рулем и только сердито прошептал:

– В чем дело? Что за чертовщина?

Майкл обернулся. Сзади стоял Кин с карабином в руке, с мрачной улыбкой уставившись на распростертых немцев. Пахло порохом.

– Пусть знают, – довольно буркнул он и ухмыльнулся, показав желтые зубы.

Майкл вздохнул и оглядел толпу. Французы зашевелились и стали медленно подниматься на ноги, не сводя глаз с разбитой машины. На булыжнике среди толпы неподвижно лежали две фигуры. В одной из них Майкл узнал Жаклину. Ее юбка задралась выше колен, обнажив толстые желтоватые бедра. Над ней склонилась мадам Дюмулен. Где-то заплакала женщина.

Майкл вылез из джипа, за ним последовал Кин. С карабинами наготове они осторожно пересекли площадь и подошли к опрокинутой машине.

«Кин, – с досадой подумал Майкл, не отрывая глаз от двух серых фигур, распростертых вниз лицом на тротуаре, – надо же, чтобы это сделал именно Кин. Он оказался проворнее и надежнее меня, а я провозился с предохранителем. Немцы домчались бы до самого Парижа, пока я собирался выстрелить…»

Всего в машине, как увидел Майкл, было четверо, трое из них – офицеры. Водитель-солдат был еще жив. Изо рта у него неровной струйкой сочилась кровь. Когда подошел Майкл, он упрямо пытался уползти на четвереньках, но, увидев ботинки Майкла, застыл на месте.

Кин оглядел троих офицеров.

– Мертвые, – сообщил он с обычной вялой, невеселой улыбкой. – Все трое. Мы должны получить, по крайней мере, по «Бронзовой звезде»[94]. Скажи Пейвону, чтоб написал реляцию. А что с этим? – Кин указал на водителя носком ботинка.

– Плох, – ответил Майкл. Он нагнулся и осторожно дотронулся до плеча солдата. – Говоришь по-французски?

Солдат поднял на него глаза. Ему было не больше восемнадцати или девятнадцати лет. На пухлых губах пенилась кровь, лицо исказилось от боли, в нем было что-то животное, жалкое. Он кивнул, с трудом приподняв голову, и губы его конвульсивно дрогнули от боли. На ботинок Майкла брызнула кровь.

– Не шевелись, – тихо сказал Майкл, наклонившись к самому уху раненого. – Постараемся помочь.

Юноша распрямился и вытянулся на мостовой, а затем перевернулся на бок. Дикими от боли глазами он смотрел на Майкла.

Тем временем около машины собрались французы. Человек с повязкой держал в руках два автомата.

– Превосходно! – радовался он. – Чудесно! Это в Париже очень пригодится.

Он подошел к раненому и выдернул у пего из кобуры пистолет.

– Тоже пригодится. У нас найдутся к нему патроны.

Раненый безмолвно уставился на повязку с красным крестом на рукаве француза, а затем едва слышно проговорил:

– Доктор… Доктор, помогите…

– Да нет же, – весело рассмеялся француз, показывая на повязку, – это просто для маскировки. Чтобы пробраться мимо твоих друзей там, на дороге. Никакой я не доктор, и пусть тебе помогают другие…

Он отнес драгоценное оружие в сторону и стал осматривать, нет ли каких повреждений.

– Не стоит зря тратить время на эту свинью, – прозвучал твердый холодный голос мадам Дюмулен. – Прикончить его надо.

Майкл посмотрел на нее, не веря своим ушам. Она стояла у самой головы раненого водителя, скрестив руки на груди. По суровому выражению, застывшему на лицах стоявших рядом мужчин и женщин, было видно, что она высказала и их мнение.

– Нет, – сказал Майкл, – этот человек – наш пленный, а пленных мы в армии не расстреливаем.

– Доктор! – взывал немец с мостовой…

– Прикончить его, – настаивал кто-то за спиной мадам Дюмулен.

– Если американцы жалеют патроны, – раздался другой голос, – я прикончу его камнем.

– Да что с вами? – закричал Майкл. – Ведь вы же не звери!

Чтобы все поняли, он говорил по-французски, и ему было трудно с помощью почерпнутых в школе знаний выразить весь свой гнев и отвращение. Майкл снова взглянул на мадам Дюмулен. «Непостижимо, – подумал он, – маленькая, толстая домохозяйка, ирландка, оказавшаяся почему-то среди воюющих французов, жаждущая крови и не испытывающая ни малейшего сострадания».

– Он же ранен и не может причинить вам вреда! – продолжал Майкл, злясь, что так медленно подбирает нужные слова. – Какой в этом смысл?

– Пойдите и взгляните на Жаклину, – холодно ответила мадам Дюмулен. – Взгляните на месье Александра, вот он лежит с простреленным легким, тогда вы лучше поймете…

– Но ведь трое из них мертвы, – взывал Майкл к мадам Дюмулен. – Разве этого не достаточно?

– Нет, не достаточно! – Лицо женщины побелело от гнева, темные глаза сверкали безумным огнем. – Может быть, для вас и достаточно, молодой человек. Вы не жили при них целых четыре года! Ваших сыновей не угоняли и не убивали! Жаклина – не ваша соседка. Вы – американец. Вам легко быть гуманным! А нам это далеко не так легко! – Теперь она кричала диким, пронзительным голосом, размахивая кулаками у Майкла под носом. – Мы не американцы и не хотим быть гуманными. Мы хотим убить его. А если вы такой жалостливый – отвернитесь. Без вас сделаем. Пусть ваша американская совесть будет чиста…

– Доктора… – стонал раненый на мостовой.

– Но послушайте, нельзя же так, – продолжал Майкл, просительно вглядываясь в непроницаемые лица горожан, толпившихся позади мадам Дюмулен, чувствуя себя виноватым в том, что он, посторонний человек, иностранец, который любит их, уважает их мужество, сочувствует их страданиям, любит их страну, осмеливается мешать им в таком важном деле на улице их собственного города. Может быть, она права, может быть, в нем говорит свойственная ему мягкотелость, нерешительность, которые и заставляют его возражать. – Нельзя так расправляться с раненым, каковы бы…