– Эй, вы! – воскликнул первый корреспондент.

– Слушаю, сэр, – ответил второй.

– Где штаб Второй бронетанковой дивизии?

– Не могу знать, сэр. Я только что из Камп-Шанкса.

– Отстраняю вас от должности.

– Слушаюсь, сэр.

Оба с важным видом выпили.

– Помню, – услышал он рядом голос Эхерна, – когда мы виделись прошлый раз, я спрашивал вас о страхе.

– Да, спрашивали, – ответил Майкл, приветливо посмотрев на красное, загорелое лицо и серьезные серые глаза. – Как котируется сейчас страх на издательском рынке?

– Решил бросить эту тему, – откровенно признался Эхерн. – И так слишком перестарались. А виноваты творения писателей о предыдущей войне, да еще психоанализ. К страху стали относиться с почтением и звонят, о нем до тошноты. Но это взгляд людей штатских, а солдат страх беспокоит куда меньше, чем пытаются внушить нам писатели. На самом же деле картина, изображающая войну как нечто невыносимое, фальшива от начала до конца. Я внимательно наблюдал, много думал. Война приятна, и приятна, вообще говоря, почти всем, кто участвует в ней. Это нормальное, вполне приемлемое явление. Что вас больше всего поразило за этот месяц во Франции?

– Как сказать, – начал было Майкл, – пожалуй…

– Веселье, – перебил Эхерн, – какой-то буйный праздник. Смех. Волна смеха несла нас триста миль через позиции противника. Собираюсь написать об этом в «Кольерс».

– Прекрасно, – серьезно сказал Майкл. – С нетерпением буду ждать эту статью.

– Единственный человек, который правильно описал сражение, – это Стендаль. – Эхерн наклонился и почти вплотную придвинул лицо к Майклу. – Да и вообще, второй раз перечитывать стоит только трех писателей, вошедших в историю литературы, – Стендаля, Вийона и Флобера…

– Через месяц война кончится, – рассуждал какой-то английский корреспондент по ту сторону стола. – А жаль. Еще много немцев нужно перебить. Пока идет война, мы будем убивать сгоряча, а когда война кончится, все равно придется убивать, но убивать хладнокровно. Боюсь, что мы, англичане и американцы, постараемся уклониться от этого неприятного дела, и в центре Европы останется могущественное поколение врагов. Лично я, как это ни ужасно, молю, чтобы фортуна нам изменила…

«О милая, любимая, – напевал музыкант по-английски с сильным акцентом, – будь нежна со мной…»

– Стендаль тонко подметил в войне что-то необычное, безумное, смешное, – продолжал Эхерн. – Помните, он описывает в своем дневнике, как один полковник во время русской кампании собирал своих солдат?

– Боюсь, что не помню, – ответил Майкл.

– Как обстановка? – допытывался первый корреспондент.

– Мы окружены двумя дивизиями.

– Отстраняю вас от командования. Раз не можете форсировать реку; назначим того, кто может.

Оба выпили.

К столику подошла высокая брюнетка в цветастом платье, которой Майкл улыбнулся через весь зал минут пятнадцать назад.

– Вам, вероятно, очень скучно, милый солдат, – сказала девушка, наклонившись к Майклу, и нежно положила ладонь ему на руку. Перед его глазами мелькнули красиво очерченные крепкие оливковые груди, которые открылись в глубоком вырезе платья. – Не хотите ли потанцевать с благодарной дамой?

Майкл улыбнулся ей.

– Через пять минут, – сказал он, – когда проветрится в голове.

– Хорошо, – кивнула девушка, призывно улыбнувшись. – Вы знаете, где я сижу…

– Конечно, знаю, – заверил ее Майкл. – Он смотрел, как она ловко скользит между танцующими, как колышутся цветастые волны ее платья.

«Хороша. Очень хороша, – подумал Майкл. – Надо же поухаживать за парижанкой, чтобы официально отметить вступление в Париж».

– …Об отношениях между мужчинами и женщинами в военное время, – сказал Эхерн, – можно написать целые тома.

– Совершенно верно, – подтвердил Майкл.

Девушка уселась за свой столик и улыбнулась ему.

– Здоровые и свободные отношения с романтическим оттенком спешки и трагичности, – продолжал Эхерн. – Взять хотя бы меня. У меня в Детройте жена и двое детей. Я обожаю свою жену, но, честно говоря, при мысли о ней мне становится скучно. Это простая маленькая женщина, волосы у нее уже редеют. А в Лондоне у меня этакая чувственная девятнадцатилетняя девица, которая работает в каком-то министерстве. Она пережила войну, понимает, что мне пришлось испытать, и я счастлив с ней… Разве можно, не кривя душой, уверять, что мне хочется вернуться в Детройт?

– Да, – вежливо посочувствовал Майкл, – у каждого свои заботы.

В конце зала послышались крики, и показались четверо молодых французов с нарукавными повязками Сопротивления, вооруженных винтовками. Проталкиваясь сквозь толпу танцующих, они тащили молодого парня, по лицу которого из глубокой раны на лбу текла кровь.

– Врете! – кричал парень с окровавленным лицом. – Врете вы все! Я такой же коллаборационист, как любой из здесь присутствующих!

Один из вооруженных французов сильно ударил парня по шее, голова у того сразу сникла, и он притих. Его потащили вверх по лестнице мимо стеклянных канделябров. Оркестр заиграл еще громче.

– Варвары! – сказала по-английски дама лет сорока с длинными темно-красными ногтями, усевшаяся рядом с Майклом на стул, который освободил французский летчик. На ней было простое, но элегантное черное платье, и она все еще выглядела очень красивой. – Всех их нужно арестовать! Только и ищут повода затеять ссору. Я собираюсь внести предложение, чтобы американцы их разоружили.

Говорила она с типичным американским акцентом. Эхерн и Майкл в недоумении уставились на нее. Она энергично кивнула Эхерну, а затем, более холодно, Майклу, сразу заметив, что тот не офицер.

– Мейбл Каспер, – представилась она, – и не смотрите так удивленно. Я из Скенектади.

– Очень приятно, Мейбл, – вежливо сказал Эхерн и поклонился, не поднимаясь со стула.

– Я знаю, что говорю, – затараторила дама из Скенектади, явно хватившая лишнего. – Я живу в Париже уже двенадцать лет, и сколько же я выстрадала! Вы корреспондент, и у меня есть что рассказать вам о том, как жилось при немцах…

– Рад выслушать…

– Продовольственные затруднения, карточки, – продолжала Мейбл Каспер, налив полный бокал шампанского и одним глотком отпив добрую половину. – Немцы реквизировали мою квартиру, а на вывоз мебели дали всего две недели. К счастью, я подыскала другую квартиру, принадлежавшую еврейской чете. Мужа уже нет в живых, а сегодня, представьте себе, на другой день после освобождения, приходит эта женщина и требует, чтобы я освободила квартиру. В квартире не было никакой мебели, когда я въезжала. Но я была чертовски предусмотрительна и запаслась письменными показаниями свидетелей. Я знала, что так случится. Я уже говорила с полковником Харви из нашей армии, и он успокоил меня. Вы знаете полковника Харви?

– Боюсь, что нет, – ответил Эхерн.

– Нам во Франции предстоят трудные дни. – Мейбл Каспер допила шампанское. – Всякие подонки подняли голову, хулиганы бродят с оружием.

– Вы имеете в виду бойцов Сопротивления? – спросил Майкл.

– Да, я имею в виду их.

– Но ведь они вынесли на своих плечах всю тяжесть борьбы в подполье, – заметил Майкл, стараясь понять, куда клонит эта женщина.

– В подполье! – презрительно фыркнула дама. – Надоело мне это подполье. Кто туда шел? Всякие бездельники, агитаторы, голытьба, которой не нужно заботиться ни о семьях, ни о собственности, ни о работе… Порядочные люди были для этого слишком заняты, и теперь нам придется расплачиваться, если вы не заступитесь. Вы освободили нас от немцев, а теперь освобождайте от этих французов и русских. – Осушив бокал, она поднялась. – Совет для умных, – добавила она серьезно, кивнув на прощанье.

Майкл посмотрел ей вслед. Она пробиралась между рядами беспорядочно расставленных столиков в своем простом красивом черном платье.

– Господи, – тихо сказал Майкл, – а еще из Скенектади…

– Война, – продолжал Эхерн ровным голосом, – как я уже сказал, это беспорядочное нагромождение противоречивых элементов…