Гарденбург энергично выскочил из машины. Стоя в положении «смирно», Христиан торопливо повторял про себя слова рапорта. Снова – уже который раз – вернулось к нему сознание вины за все, что произошло в лесу. Конечно, они попали в западню только потому, что он оказался плохим командиром и халатно отнесся к своим обязанностям.

– Да, унтер-офицер? – Лейтенант говорил язвительным, нетерпеливым тоном, который был впору самому Бисмарку на заре его карьеры.

Гарденбург не смотрел по сторонам: парижские достопримечательности его не интересовали. Он держался так, словно перед ним был огромный голый учебный плац около Кенигсберга, а не самый центр столицы Франции в первый после 1871 года день ее оккупации.

«На редкость противный тип! – поморщился Христиан. – Подумать только, что на таких и держится наша армия!..»

– В десять ноль-ноль, – начал Христиан, – на дороге Мо – Париж мы вступили в соприкосновение с противником. Укрывшись за тщательно замаскированным дорожным заграждением, противник открыл огонь по нашей головной машине. Вместе с находившимися под моим командованием девятью солдатами я вступил в бой. Мы уничтожили двух солдат противника, выбили остальных с баррикады, обратили их в беспорядочное бегство и разрушили заграждение.

Христиан на мгновение замялся.

– Продолжайте, – не повышая голоса, поторопил лейтенант.

– Мы понесли потери, – продолжал Христиан, подумав при этом: «Вот тут-то и начинаются неприятности!» – Убит ефрейтор Краус.

– Ефрейтор Краус? А он выполнил свой долг?

– Да, господин лейтенант. – Христиан вспомнил о неуклюжем парне, который бежал по лесу среди качающихся деревьев и дико выкрикивал: «Попал! Попал!» – Первыми же выстрелами он убил одного из солдат противника.

– Отлично! – заметил лейтенант. По его лицу скользнула холодная улыбка, отчего на мгновение сморщился его длинный крючковатый нос. – Отлично!

«Он доволен!» – удивился Христиан.

– Я не сомневаюсь, – продолжал Гарденбург, – что ефрейтор Краус будет посмертно представлен к награде.

– Господин лейтенант, я собираюсь написать письмо его отцу.

– Отставить! Не ваше дело писать письма. Это входит в обязанности командира роты капитана Мюллера, и он сделает все, что нужно. Я сообщу ему необходимые факты. Извещение нужно составить умело. Важно выразить в нем соответствующие чувства. Капитан Мюллер знает, как это делается.

«В военном училище, вероятно, читают курс лекций „Письма родственникам“, – иронически отметил про себя Христиан. – Час в неделю».

– Унтер-офицер Дистль, – продолжал Гарденбург, – я доволен вами и вашими солдатами.

– Рад стараться, господин лейтенант, – вытянулся Христиан. Он почувствовал какую-то глупую радость.

Брандт выступил вперед и отдал честь. Гарденбург холодно козырнул в ответ. Он презирал Брандта: тот не мог даже внешне выглядеть солдатом, а лейтенант не скрывал своего отношения к людям, которые сражались фотоаппаратами вместо винтовок. Однако он не позволял себе игнорировать весьма определенные приказы командования об оказании всяческого содействия военным фотографам.

– Господин лейтенант, – просто, совсем по-штатски, обратился Брандт к офицеру. – Мне приказано поскорее доставить на площадь Оперы заснятую мною пленку. Она будет отправлена в Берлин. Не могли бы вы дать мне машину? Я сразу же вернусь.

– Сейчас выясню, – ответил Гарденбург. Он повернулся и важно зашагал на противоположную сторону площади, где в только что подъехавшей амфибии сидел капитан Мюллер.

– Этот лейтенантик просто без ума от меня, – насмешливо заметил Брандт.

– Но машину-то он тебе даст, – отозвался Христиан. – У него сейчас хорошее настроение.

– Я тоже без ума от него и от всех лейтенантов вообще, – продолжал Брандт. Он оглянулся, посмотрел на выкрашенные в мягкие цвета каменные стены больших домов, окружавших площадь, на рослых, лениво слоняющихся солдат в касках и серых мундирах – чужих и лишних здесь, среди французских вывесок и кафе с опущенными жалюзи. – И года не прошло, как я был в Париже последний раз, – задумчиво сказал Брандт. – На мне был синий пиджак и фланелевые брюки. Все принимали меня за англичанина и относились ко мне с исключительным вниманием. Теплой летней ночью с красивой черноволосой девушкой я подъехал на такси к чудесному ресторанчику вот тут, за углом. – Брандт мечтательно закрыл глаза и прислонился головой к бронированному боку транспортера. – Девушка резонно полагала, что единственная цель жизни женщины – ублаготворять мужчин. У нее был такой голос, что, услышав его даже за квартал, вы уже начинали испытывать к ней влечение. Перед обедом мы распили бутылку шампанского. В своем темно-синем платье девушка казалась такой скромной и юной, что даже не верилось, что всего лишь час назад я лежал с ней в постели. Мы сидели, держа друг друга за руки, и как мне сейчас кажется, на глазах у нее блестели слезы. Затем мы съели чудесный омлет и выпили бутылку шабли. В то время я и понятия не имел о каком-то лейтенанте Гарденбурге… Я знал, что часа через полтора снова окажусь в постели с девушкой, и чувствовал себя на седьмом небе.

– Да перестань ты! – воскликнул Христиан. – Моя добродетель начинает трещать.

– Но все это было в доброе старое время, – продолжал Брандт, не открывая глаз, – когда я был презренным штафиркой и не превратился еще в бравого вояку.

– Открой глаза и опустись на землю, – торопливо проговорил Христиан. – Сюда идет Гарденбург.

Они вытянулись перед подходившим лейтенантом.

– Все в порядке, – сообщил Гарденбург Брандту. – Можете взять машину.

– Благодарю вас, господин лейтенант.

– Я сам поеду с вами и захвачу с собой Гиммлера и Дистля. Ходят слухи, что наша часть будет расквартирована как раз в районе площади Оперы. Капитан посоветовал ознакомиться с обстановкой на месте. – Гарденбург попытался изобразить на лице теплую доверительную улыбку и добавил: – К тому же мы вполне заслужили маленькую прогулку для осмотра местных достопримечательностей. Поехали.

В сопровождении Христиана и Брандта он направился к одной из машин. Гиммлер уже сидел за рулем, Брандт и Христиан разместились на заднем сиденье, а лейтенант сел впереди, прямой, как жердь, – блестящий представитель немецкой армии и немецкого рейха на парижских бульварах.

Как только машина тронулась, Брандт пожал плечами и состроил гримасу. Гиммлер уверенно вел автомобиль к площади Оперы: во время отпусков он неоднократно бывал в Париже и довольно бегло говорил на ломаном французском языке. Взяв на себя обязанности гида, он обращал внимание своих спутников на наиболее интересные места, показывал кафе, которые когда-то посещал, театр-кабаре, где видел нагую американскую танцовщицу, улицу, на которой, по его словам, находился самый шикарный в мире публичный дом. Гиммлер представлял собой встречающийся в каждой армии тип ротного шута и политикана. Он был любимчиком офицеров, и они позволяли ему такие вольности, за которые других беспощадно наказывали. Лейтенант чинно сидел рядом с ним, жадно всматриваясь в безлюдные улицы. Он даже позволил себе дважды рассмеяться над шуточками Гиммлера.

Знаменитая площадь Оперы, с ее вздымающимися колоннами и широкими ступенями театрального подъезда, кишела солдатами. Их было так много, что не сразу бросалось в глаза отсутствие женщин и штатских здесь, в самом центре города.

Брандт с важным, деловым видом направился в одно из зданий, захватив с собой фотоаппарат и пленку. Христиан и лейтенант вышли из машины и принялись рассматривать величественное, увенчанное куполом здание Оперы.

– Жаль, что я не побывал здесь раньше, – задумчиво заметил лейтенант. – В мирное время здесь, наверное, чудесно.

– А вы знаете, лейтенант, – засмеялся Христиан, – я как раз думал о том же.

Гарденбург дружелюбно усмехнулся. Христиан недоумевал: почему он всегда так боялся лейтенанта? Ведь он, оказывается, простецкий малый!

Из здания выскочил Брандт.

– С делами покончено, – объявил он. – Я могу не являться сюда до полудня завтрашнего дня. Мои фотографии произведут фурор. Я рассказал, какие сделал снимки, и меня чуть тут же не произвели в полковники.