– Ну держись, – прошепелявил Рикетт. Он стоял в угрожающей позе, опираясь руками на спинки двух противоположных коек. – Теперь я возьму тебя под свое крылышко. Ребята, – продолжая смотреть на Ноя с затаенной злой усмешкой, он повысил голос, чтобы его лучше слышали остальные, – ребята, я обещаю вам, что этот жиденок в последний раз портит вам субботний вечер. Даю вам торжественное обещание и клянусь богом. Это тебе не синагога в Ист-Сайде, Абрам, а казарма армии Соединенных Штатов Америки, и здесь все должно блестеть, как в доме белого человека, да, Абрам, как в доме белого человека.

Ной, не веря своим ушам, в упор смотрел на высокого, почти безгубого парня, неуклюже согнувшегося между двумя койками. Сержант был назначен к ним в роту неделю назад и, казалось, до сегодняшнего дня не обращал на Ноя никакого внимания. За все месяцы службы в армии никто до сих пор не попрекал Ноя тем, что он еврей. Ной с удивлением перевел взгляд на товарищей, но они молчали, осуждающе посматривая на него.

– А теперь один из вас, – прошепелявил Рикетт так, что в другое время можно было бы рассмеяться, – сразу же начнет уборку. Абрам, надевай робу и принеси ведро. Ты вымоешь все окна в этой проклятой казарме и вымоешь их так чисто, как положено белому христианину, который ходит в церковь. И смотри, чтобы я был доволен. Быстрее одевайся, Абрашка, и приступай к работе. А я потом проверю, и если окна не будут блестеть, то, клянусь богом, тебе придется пожалеть об этом.

Рикетт вяло повернулся и медленно вышел из казармы. Ной подошел к своей койке и начал развязывать галстук. Натягивая рабочую одежду, он чувствовал, что все в казарме следят за ним жестоким, непрощающим взглядом.

Только вновь прибывший солдат, Уайтэкр, не смотрел на него: он старательно заправлял свою койку; которую разорил Рикетт по приказанию капитана.

Перед вечером пришел Рикетт и начал осматривать окна.

– Ладно, Абрашка, – проговорил он наконец, – на этот раз я тебе прощаю. Я принимаю окна, но помни, что я буду держать тебя на примете. Знай, что я терпеть не могу всяких негров, евреев, мексиканцев и китайцев, и теперь тебе придется туго в этой роте. А теперь подожми зад и не вякай. А пока что сожги-ка лучше книги, как приказал капитан. Должен тебе сказать, что капитан тоже тебя не больно-то любит, и, если он опять увидит твои книги, тебе будет кисло. А теперь убирайся, мне надоело смотреть на твою противную рожу.

Уже спустились сумерки, когда Ной медленно поднялся по лестнице казармы и вошел в дверь. Некоторые уже спали, а посреди казармы на двух составленных вместе тумбочках шла азартная игра в покер. У входа пахло спиртом, и на лице Райкера, спавшего ближе всех к двери, расплылась широкая, пьяная улыбка.

Доннелли, лежавший в нижнем белье на своей койке, открыл один глаз и громко проговорил:

– Аккерман, я ничего не имею против того, что ты убил Христа, но никогда не прощу тебе, что ты не вымыл это паршивое окно. – И он снова закрыл глаз.

Ной слегка улыбнулся. «Это шутка, – подумал он, – пусть грубая, но все-таки шутка. Если они превратят это в шутку, то все еще не так уж плохо». Но его сосед по койке, долговязый фермер из Южной Калифорнии, сидевший обхватив голову руками, тихо и вполне серьезно заявил:

– Это ваша нация втянула нас в войну. Так почему же сейчас вы не можете вести себя как люди? – И Ной понял, что это совсем не похоже на шутку.

Он медленно прошел к своей койке, опустив глаза, чтобы не встретиться взглядом с другими, но чувствовал, что все смотрят на него. Даже те, что играли в покер, прекратили игру, когда он проходил мимо них к своей койке. Даже новичок Уайтэкр, казавшийся довольно славным парнем и сам пострадавший в этот день от начальства, сидел на своей вновь заправленной койке и недружелюбно смотрел на него.

«Странно, – подумал Ной. – Но это пройдет, это пройдет…» Он достал оливкового цвета картонную коробку, в которой хранил почтовую бумагу, сел на койку и начал писать письмо Хоуп.

«Дорогая, – писал он, – я только что окончил свою домашнюю работу; я протер сотни стекол так же любовно, как ювелир отшлифовывает пятидесятикаратный бриллиант для возлюбленной бутлегера[51]. Не знаю, как бы я выглядел в бою с немецким пехотинцем или японским солдатом морской пехоты, но мои окна могут состязаться с их отборными войсками в любое время…»

– Еврей не виноват, – четко произнес кто-то из игравших в покер. – Просто они хитрее всех. Вот почему их так мало в армии, и вот почему они зарабатывают столько денег. Я их не обвиняю. Был бы я похитрее, меня бы тоже здесь не было. Сидел бы я в отеле в Вашингтоне и только смотрел, как катятся ко мне денежки.

Наступило молчание. Ной был уверен, что все игроки смотрят на него, но он не поднял глаз от письма.

«Мы часто ходим в походы, – медленно писал он, – поднимаемся в гору и спускаемся вниз, маршируем и днем и ночью. Мне кажется, что армия разделена на две части: действующую армию и армию марширующую и моющую окна. Мы как раз попали во вторую армию. Я научился ходить, как никто еще не умел в роду Аккерманов».

– У евреев огромные капиталы во Франции и Германии, – раздался голос еще одного из игравших в покер. – Им принадлежат все банки и дома терпимости в Берлине и Париже, а Рузвельт решил, что мы должны защищать их деньги, вот он и объявил войну. – Солдат говорил нарочито громко, чтобы уязвить Ноя, но Ной не поднимал глаз.

«Я читал в газетах, – писал Ной, – что эта война – война машин, но до сих пор я встретился только с одной машиной – машиной для выжимания половых тряпок».

– У них есть международный комитет, – продолжал тот же голос, – он собирается в Польше, в городе Варшаве. Оттуда они рассылают приказы по всему миру: купите это, продайте то, объявите войну этой стране, объявите войну той стране. Двадцать старых бородатых раввинов…

– Аккерман, ты слышал об этом? – спросил другой голос.

Ной, наконец, посмотрел через койки на игравших в покер. Все они, повернувшись в его сторону, иронически посмеивались и смотрели на него холодными, насмешливыми глазами.

– Нет, я ничего не слышал, – ответил он.

– Почему ты не присоединишься к нам? – с показной вежливостью спросил Зилихнер. – У нас небольшая дружеская игра, и мы ведем интересный разговор. – Он был из Милуоки, и в его речи чувствовался легкий немецкий акцент: как будто он в детстве говорил по-немецки и так и не смог полностью исправить произношение.

– Нет, спасибо, я занят.

– Мы хотели бы знать, – продолжал Зилихнер, – как это случилось, что тебя призвали? В чем дело? Разве в комиссии не было никого из членов вашей организации?

Ной посмотрел на бумагу, которую держал в руке. «Не дрожит, – подумал он с удивлением, – ничуть не дрожит».

– А знаете, ребята, я своими ушами слышал, – проговорил другой голос, – что один еврей добровольно поступил на военную службу.

– Не может быть! – удивился Зилихнер.

– Клянусь богом! Из него сделали чучело и поместили в музей.

Другие игроки в покер с наигранным удивлением громко расхохотались.

– А мне жаль Аккермана, – снова заговорил Зилихнер, – честное слово. Подумать только, сколько денег смог бы он заработать, спекулируя шинами и бензином, если бы не был в пехоте.

«Кажется, я еще не сообщал тебе, – твердой рукой писал Ной на север своей далекой жене, – что на прошлой неделе к нам прибыл новый сержант; у него нет зубов, он шепелявит и говорит, как новичок из юношеской лиги, впервые выступающий на собрании, когда он…»

– Аккерман! – Ной поднял глаза. Около его койки стоял капрал из другой казармы. – Тебя вызывают в ротную канцелярию, быстро!

Ной не спеша положил недописанное письмо обратно в оливковую коробку и засунул ее в тумбочку. Он знал, что все пристально наблюдают за ним, оценивая каждое его движение. Когда он проходил мимо них, стараясь не торопиться, Зилихнер заметил: