Он отлично провел время с девушкой и к пяти часам убедился, что глупо было думать, будто она охладела к нему.

Посетительница была очень хорошенькой, хотя в твердом взгляде ее темных глаз сквозила тщательно скрываемая тревога. Льюис заметил также, что она беременна. Судя по одежде, она была небогата. Льюис вздохнул: обстоятельства складывались хуже, чем он ожидал.

– Очень любезно с вашей стороны, – сказала Хоуп, – что вы связались со мной. За все это время мне не давали возможности повидаться с Ноем, ему не разрешали писать письма и не доставляли моих писем ему. – Она говорила спокойным, твердым голосом, в котором не было и тени жалобы.

– В армии свои порядки, миссис Аккерман, – сказал Льюис, испытывая чувство стыда за всех окружавших его людей, за все мундиры, орудия, казармы. – Вы понимаете?

– Кажется, понимаю, – ответила Хоуп. – Ной здоров?

– Он чувствует себя неплохо, – дипломатично ответил Льюис.

– Мне разрешат повидаться с ним?

– Думаю, что да. Как раз об этом я и хотел с вами поговорить. – Нахмурив брови, он посмотрел на секретаршу в военной форме, которая с нескрываемым интересом наблюдала за ними из-за своего стола. – Будьте любезны, капрал, – обращаясь к ней, добавил Льюис.

– Слушаюсь, сэр. – Секретарша неохотно поднялась и медленно вышла из комнаты. У нее были толстые ноги, и швы на чулках, как всегда, были не на месте. «Почему, – невольно подумал Льюис, – именно такие поступают на военную службу?» Но тут же спохватился, вспомнив, что думает не о том, о чем нужно, и нервно нахмурился, словно эта серьезная женщина с твердым взглядом, сидевшая перед ним, выпрямившись на жестком стуле, могла каким-то образом прочесть его мысли. Он понимал, что в своем ужасном положении она была бы шокирована и возмущена.

– Полагаю, – сказал Льюис, – что вы немного в курсе дела, хотя вы не видели своего мужа и не получали от него никаких известий.

– Да, – ответила Хоуп. – Его друг, рядовой Уайтэкр, который служил с ним во Флориде, проезжая через Нью-Йорк, зашел ко мне.

– Неприятная история, очень неприятная, – сказал Льюис и вдруг покраснел, заметив, что молодая женщина, явно иронически, чуть улыбнулась уголками рта в ответ на его сочувствие. – Так вот, – быстро заговорил он, – суть дела такова: ваш муж просит перевести его в другую часть… Согласно положению он может быть предан военному суду по обвинению в дезертирстве.

– Но он же не дезертировал, – возразила Хоуп, – он явился с повинной.

– По положению, – сказал Льюис, – он дезертировал, потому что в то время, когда он оставил свой пост, он не намеревался возвратиться.

– О, – воскликнула Хоуп, – положение предусматривает все случаи, не правда ли?

– Боюсь, что да, – ответил Льюис, испытывая неловкость под пристальным взглядом Хоуп. Было бы легче, если бы она заплакала. – Впрочем, – официальным тоном продолжал он, – мы понимаем, что имеются смягчающие вину обстоятельства…

– О боже, – сухо рассмеялась Хоуп, – смягчающие вину обстоятельства!

– …и принимая это во внимание, – настойчиво продолжал Льюис, – мы склонны не предавать его военному суду, а вернуть в строй.

Хоуп улыбнулась печальной, доброй улыбкой. «Какая обаятельная женщина, – подумал Льюис, – гораздо приятнее любой из моих манекенщиц…»

– Что ж, в таком случае, – сказала Хоуп, – все решается просто. Ной хочет вернуться в строй, и армия готова…

– Это не так просто. Генерал, командующий базой, откуда дезертировал ваш муж, настаивает, чтобы он был возвращен в ту роту, где проходил службу, а здешние власти не станут вмешиваться.

– А, – спокойно сказала Хоуп.

– А ваш муж отказывается возвращаться, он предпочитает в таком случае пойти под суд.

– Если он вернется туда, – мрачно проговорила Хоуп, – его убьют. Этого они добиваются?

– Ну, ну, – сказал Льюис, чувствуя, что, раз он носит мундир и две яркие капитанские полоски, он обязан в какой-то степени защищать армию. – Дело обстоит не так уж плохо, как вы думаете.

– Не так плохо? – с горечью спросила Хоуп. – Что же, капитан, по вашему мнению, было бы плохо?

– Извините, миссис Аккерман, – смиренно проговорил Льюис, – я понимаю ваши чувства, и знайте, что я стараюсь помочь…

– Конечно, – сказала Хоуп, порывисто коснувшись его руки, – простите меня.

– Если состоится суд, его наверняка посадят в тюрьму. – Льюис сделал паузу. – На длительный срок, на очень длительный срок. – Он не сказал, что написал по этому вопросу резкое письмо в управление генерального инспектора и положил его в стол, чтобы доработать следующим утром, а когда стал перечитывать, то подумал, что он ставит себя под страшный удар, что в армии есть хороший способ: отправлять беспокойных офицеров, которые считают нужным жаловаться на старших начальников, в такие неприятные места, как Ассам, Исландия или Новая Гвинея. Он не стал рассказывать Хоуп и того, что положил это письмо в карман и четыре раза в течение дня перечитывал его, а в пять часов разорвал в клочки, а потом, вечером, пошел и напился. – Двадцать лет, миссис Аккерман, – продолжал он, стараясь говорить как можно мягче, – двадцать пять лет. Военный суд обычно выносит суровый приговор…

– Теперь я знаю, зачем вы вызвали меня, – произнесла Хоуп безжизненным голосом. – Вы хотите, чтобы я убедила Ноя вернуться в свою роту.

Льюис проглотил слюну.

– Примерно так, миссис Аккерман.

Хоуп посмотрела в окно. Трое заключенных в синей рабочей форме грузили мусор на машину, а позади стояли два конвоира, вооруженные винтовками.

– Ваша гражданская специальность тоже психиатр, капитан? – неожиданно спросила она.

– Собственно говоря… гм… да, – растерянно ответил Льюис, не ожидавший такого вопроса.

Хоуп резко засмеялась.

– Вам не стыдно сегодня за себя? – спросила она.

– Попрошу вас, – сухо сказал Льюис, – у меня своя работа, и я выполняю ее так, как считаю нужным.

Хоуп тяжело поднялась, испытывая некоторую неловкость от своей беременности. Одежда была ей тесна и нелепо поднималась спереди. Льюису вдруг представилось, как Хоуп отчаянно пытается переделать свое платье, не имея возможности купить специальную одежду.

– Ладно, – сказала она, – я это сделаю.

– Ну вот и хорошо, – улыбнулся ей Льюис. «В конце концов, – подумал он про себя, – это лучший выход для всех, да и парень не слишком пострадает». И когда он поднял трубку, чтобы позвонить капитану Мейсону в управление начальника военной полиции и сказать ему, чтобы Аккермана подготовили к свиданию, он уже сам почти верил этому.

Он вызвал Мейсона через коммутатор и ждал ответа.

– Кстати, – обратился он к Хоуп, – ваш муж знает о… ребенке? – Из деликатности он старался не смотреть на нее.

– Нет, он ничего об этом не знает.

– Вы могли бы… гм… использовать это как довод, – сказал Льюис, держа около уха жужжащий телефон, – на тот случай, если он не захочет изменить своего решения. Ради ребенка… отец, опозоренный тюрьмой…

– Должно быть, замечательно быть психиатром, – сказала Хоуп. – Человек становится таким практичным.

Льюис почувствовал, что у него свело челюсти от смущения.

– Я не имел в виду ничего такого… – начал он.

– Прошу вас, капитан, придержите свой глупый язык за зубами.

«О боже, – сокрушался про себя Льюис, – армия делает людей идиотами. Я никогда не вел бы себя так скверно, если бы на мне было штатское платье».

– Капитан Мейсон, – послышался голос в трубке.

– Хэлло, Мейсон, – обрадовался Льюис, – у меня здесь миссис Аккерман. Не направите ли вы сейчас же рядового Аккермана в комнату для посетителей?

– В вашем распоряжении пять минут, – предупредил конвоир. Он встал в двери пустой комнаты с решеткой на окнах и двумя небольшими деревянными стульями посередине.

Самое главное – не заплакать. Какой он маленький! Все другое – потерявший форму разбитый нос, уродливо разорванное ухо, рассеченная бровь – выглядело ужасно, но труднее всего было примириться с тем, что он казался таким маленьким. Жесткая синяя рабочая форма была слишком велика ему, он терялся в ней и казался совсем крошечным. Сердце разрывалось, глядя на то, как его унизили. Все в нем выражало покорность, все, кроме глаз: и робкая походка, какой он вошел в комнату, и мягкая, неуверенная улыбка, какой он встретил ее, и смущенный, поспешный поцелуй на виду у конвоира, и тихий, кроткий голос, каким он сказал «здравствуй». Страшно было подумать о той длительной, жестокой обработке, которая сделала ее мужа таким покорным. Только глаза его горели диким и непокорным огнем.