Я почему-то спарился с Владькой Пустолетовым. Как-то у нас с ним складно получалось — в такт, быстро, без спотыканий. Через месячишко, а это значит, через восемь мальчишечьих репетиций по вечерам два раза в неделю мы овладели фок сом просто мастерски.

Вот тогда-то и явился Коля со своим рулоном.

Ясное дело, танцевальные тренировки рано или поздно должны были превратиться в практикум. Настала пора приблизиться к теме нашего интереса. Пока именно так, в крайне обобщённой форме, — к теме. Пару раз посетив с Владькой вечера во Дворце пионеров, мы вытаптывали наш фокстрот за колоннами, между торжественной лестницей и дверьми в многочисленные кружки. По обе стороны лестницы на одной площадке мальчишки с мальчишками, на другой — девчонки с девчонками.

А в фойе, которое было собственно залом, танцевали достигшие совершенства и смелости мальчишки с девчонками. Это были, как правило, десяти-, пореже — восьми- и девятиклассники.

Там, в зале, царила иная, особая жизнь, в которую время от времени выплескивались особи из двух подготовительных отсеков, из-за мраморных колонн выходили в один прекрасный миг, холодея и впадая в жар, чтобы соединиться с людьми противоположного пола и уж никогда не вернуться в пространство за колоннами, где вовсе не живут, а только ещё готовятся к жизни.

Так что мы с Владькой, довольно хорошо наблатыкавшись в своем любимом фоксе по-гамбургски, освоив безразличное выражение лица, применяемое в столь темпераментном танце как признак мастерства, самоуверенности и даже частичной приблатнённости, осваивали заколонный промежуток и тратили интеллект в муках о том, как достать билеты на следующий вечер, лишь в третью очередь вдыхая при этом ноздрями запахи многообразных женских школ, состоящие, видимо, из незамысловатых, но всё же далеких от нас духов «Красный мак» или в лучшем случае «Москва», зазывно завлекающих мужскую породу.

Тема, приблизившись к нам, пока ещё не стала предметом. Мужская школа подводила нас к ней неуверенно и робко, предоставляя, с одной стороны, осторожные возможности, а с другой — и полную свободу плавания, являя при этом полную неготовность к такому тонкому и важному делу.

К той поре относится ещё одна знаменательная сцена. Однако её знаменательность я понимаю лишь теперь тогда же я не только не оценил её по достоинству, но как бы даже и не заметил. Происшедшее казалось мне настолько обыденным и ничем не примечательным, что и событием-то его не назовёшь…

Словом, мнение о том, что мы с Владькой мастерски оттаптываем фокс, было в нашей школе признанным, сомнения ни у кого не вызывало, а нас одарило некоторой надеждой на будущие успехи пока в неведомой, но заранее волнующей обстановке.

Однажды в заколонном пространстве Дворца пионеров, когда на время двух вальсов Владька отлучился по неотложным делам, а я притомлённо облокотился на лестничные перила, ко мне подошёл Рыжий Пёс Щепкин и произнес просьбу, удивительно замечательно смешивая в паре фраз сразу несколько противоположных чувств: ну, во-первых, признание, во-вторых, просительность, а в-третьих, абсолютную независимость.

Ну, вы даёте, мастера! примерно так заявил он и тут же прибавил: Писатель, а ты не мог бы поделиться своей технологией?

Я шагнул вперёд, обнял Женюру за талию, если это можно было, конечно, назвать талией, нагло прижал к себе и повёл фокстротом под звуки, между прочим, вальса. Я вовсе не думал над ним издеваться, но пацаны, глядевшие на нас, грохнули, мой старый недруг дёрнулся было, чтобы вырваться, но я покрепче прижал его к себе, не улыбнувшись даже глазами, он вспотел под носом и сдался мне. Тут вальс кончился, настала обычная между танцами пауза, но я не остановил наш ход, тряся рукой и повторяя без улыбки:

Темп! Понимаешь, темп! Вся сложность только в темпе.

Ему было неловко вырваться. Апломб не позволял. Он же был спортсмен. Приличный хоккеист. Перворазрядник и нахал не слабее меня.

Грянула музыка, теперь это был фокстрот, и мы с ним протанцевали до конца, хотя пришёл Владька и с улыбкой наблюдал за нами.

Женька жутко волновался и был перенапряжён, странное дело. Он ведь знал этот фокс, умел танцевать, пожалуй, только темпа не хватало ему, но разве это премудрость? Ну и форса, конечно. Я раз пять велел ему расслабиться, и только к концу танца он разжался, у нас возникло согласие, даже шик.

Вот видишь! сказал я ему. Теперь чувствуешь?

Ну, молоток! повторил он благодарно несколько раз. — Ну, молоток!

Эта похвала молоток была высшей в те годы. Теперь бы я спросил Женюру: «Эй, молоток, а чего это ты стал реже материться? Чего ты не такой вдруг задиристый?» Но тогда мне и в голову это не пришло. Может, потому, что я и сам уже умел много лишнего?

Итак танцы. Дворец был городским и, таким образом, общественным пространством. Но в каждой школе — мужской или женской был ещё свой зал или зальчик: что-то вроде актового или того, где проходили уроки физкультуры. Время от времени в этих зальчиках тоже устраивались танцы. Иногда по поводу, например, 8 Марта к этому дню инициативу проявляли женские школы, приглашая гостей из мужских, или, просто так, без повода, из вежливости или даже без всяких причин передавая своё приглашение.

Любопытна была сама технология этих передач. Похоже, к праздникам приглашение осуществлялось официально директор звонил директору, а тот передавал его страждущей публике через классных руководителей. По обычным дням информация прибывала к нам через комитет комсомола, а то и вообще какими-то птичьими путями: мы узнавали, что завтра танцы, да и всё. Кто принёс известие, непонятно, но ни разу ошибки или обмана не произошло.

И ещё одна важная подробность: у каждой мужской школы была «своя» женская и наоборот. Например, у нашей шестнадцатой — женская двадцать четвёртая, расположенная на первых двух этажах нашего же здания. Тридцать восьмая мужская ходила в женскую двадцать девятую, а железнодорожная двадцатая в железнодорожную же двадцать первую, мужская четырнадцатая в женскую двадцать вторую. И переменить напарников, как бы это выразиться, организационно, было невозможно. Прорыв осуществлялся лишь на частной основе, когда какая-то девочка, точнее сказать, девушка приглашала кого-то из мальчишек по личным, так сказать, мотивам, передавая ему заранее билет или ожидая его у входа, чтобы провести через строгий контроль при участии взрослых надзирателей из учителей или учительниц.

Но пока замечу мы нашим классом в женскую школу, даже «свою», ходить не решались, обретая уверенность на общественной площадке во Дворце пионеров.

В общем, жизнь моя набирала обороты, всё уплотняясь, ведь, скажем, фокстрот по-гамбургски вовсе не отменял тренировки в двух секциях, а забота об эстафете — библиотеку и интеллектуальные собеседования в очередях к книжному магазину, состав которой менялся, а суть оставалась прежней.

Просто если раньше я не знал, куда девать время, будто какой-то крез, то теперь мне его хронически не хватало, и волей-неволей возникал скоростной режим. Уроки приходилось готовить стремительно и порой небрежно, однако это сходило с рук, и двоек я почти не получал пожалуй, у меня в глазах учителей уже образовался некоторый авторитет, не позволяющий обходиться со мной небрежно. Троек, правда, хватало, но ведь были и полные победы, скажем, на литературе я блистал помогала библиотека и даже вовсе не знание школьной классики, а всего, что я начитал, необязательного и второстепенного для уроков, но, видать, нужного вообще-то для каких-то таких невидимых взору качеств. Думаю, дело в том, что человека начитанного всегда легко можно отличить от читавшего только то, что положено по программе, и эту начитанность за версту чувствуют учителя. Они запросто могут доказать, что ты, к примеру, не прочитал Тургенева, да рука не поднимется ставить пару из-за этого предчувствия: зато читал много другого и тебе дают выговориться, импровизируя. Чаще всего это удаётся.