Не хуже и не лучше, чем мы ожидали. Просто другая.

Странно, больше, чем смерть вождя, меня поразила ещё одна смерть. Ещё один урок, который преподала нам мужская школа. Впрочем, девчонкам женская, а всем нам просто как бы взрослое предупреждение, невидимый взору знак.

В своих душевных смутах и пожарах я совсем потерял из виду Валентину, а увидел её в последний раз, когда мы с Кимкой шли с тренировки по Коммуне. Навстречу нам медленно двигалось некое соитие, обнявшиеся Муромец со слабым подбородком и цветущая Валентина. Пальто на Валькином животе уже не застёгивалось, и я застонал от этой сцены, а Кимка, перетаскивая меня на другую сторону, вопрошал:

Ты что, не знал? Да её же из школы исключили. Или она сама исключилась, чтобы скандала не было. Но скандал всё равно был, и их директрису перевели в другое место.

Борьку тоже исключили? — спросил я со смехом.

Борьку, оказывается, исключать было не за что, но где-то в высотах произошло заседание, и Борька с Валентиной в порядке исключения получили разрешение зарегистрироваться.

Они ходили теперь обнявшись, почти слившись, как будто нарочно никого не стыдясь и целуясь прямо посреди улицы.

А в конце мая Валентина умерла в роддоме, оставив своему юному мужу девочку с каким-то природным дефектом. «Вот видишь, говорила Кимке его мать, — к чему это приводит». Мы были на похоронах перед этим, и Кимка молчал, потрясённый. На похороны собрался чуть не весь город, по крайней мере десятые классы едва ли не из всех школ.

Валька спящей красавицей лежала в красном гробу, а пьяный и плачущий Муромец причитал и голосил, совсем как баба.

Недозрелый плод может быть горек, как бы внушала нам, вслед за Софьей Васильевной, жизнь, и если всякая теорема неинтересна своей назидательностью, то этот красный гроб и смерть знакомого человека в начале жизни были мощным, неотвратимым доказательством.

На кладбище мы с Кимкой не поехали, весь вечер проходили по улицам, обходя ледоход, потому что вовсе не подходящее для него было у нас настроение, и Кимка встряхивался время от времени от своих же собственных вопросов: «А если бы я сейчас там был вместо Борьки?.. А если бы больной ребёнок был у меня?» — Ты можешь представить это? — спрашивал я его.

— Нет… Просто трясёт…

В институте Кимка станет мастером спорта и чемпионом страны по метанию гранаты был тогда такой вид лёгкой атлетики, закончит Ленинградский военно-механический, станет спецом по артсистемам, доктором наук, многажды лауреатом, а в старом альбоме у него где-то есть карточки нашей секции. Там и Валентина, вместе со всеми…

Коля Шмаков пошёл в ракетное училище, после окончания облучился и умер, оставив двоих детей и совсем юную вдову — он был первый из нашего класса…

Герка Рыбкин вот не ожидал! — стал учителем, Саша Кутузов закончил железнодорожный в Москве и уехал на восток, Лёвка Наумкин горный в Ленинграде, надо же! работал в Воркуте на шахте, попал в аварию, отравился газом, получил инвалидность и перебрался в Крым, потому что там воздух, полезный для лёгких. Ваня Огородников пошёл на курсы киномехаников, работал в кинотеатре, а дальше следы его обрываются, Владька, мой партнер по гамбургскому фокстроту, окончив лётное училище, дослужился до полковника и вышел в отставку, Витька Дудников — известный инженер, Фридрих Штейн стал физиком-теоретиком и, когда стало можно, уехал в Германию, а мой старший друг Юра так и присох к пединституту, не в шутку, видать, взревновавшему его к ВГИКу — он теперь профессор.

Вот только про моего ангела-гонителя Рыжего Пса Женюру я ничего не знаю, а жаль. Встретившись, обнялись бы как старые друзья, и я, пожалуй, спросил бы его, наверное:

— За что ты так преследовал меня? И он бы, пожалуй, ответил:

— Да просто так! Чтобы ты крепче был! Ну а что же моя любовь, мои страдания?

Она старательно раздувала угольки прогоревшего хвороста. Узнав, что в отличие от всех остальных я еду не в Москву и не в Ленинград, а на Восток, будто невеста декабриста, решила ехать за мной и поступать в том же городе. Впрочем, закончила она с серебряной медалью, потому ей надо было не поступать, а зачисляться. И подругу свою, парламентёра Лёлю, увлекла, та вообще с золотой закончила, жертвовала для подруги собой.

Я ездил к ней на свидания из университета на другой край города, и эти поездки были всё реже. Она писала письма, я отвечал, и это казалось смешным переписываться, живя в одном городе.

Хворост давно сгорел, и его остывшие угли давно покрылись холодным пеплом.

В Политехе, где училась на химфаке Вероника, было полно парней и мало девушек, а в университете как раз наоборот. Нашу братию окружали филологини, биологини и даже геологини — почти все богини!

Нас называли «журналистами», хотя до этого было ох, как далеко, но щедрый аванс льстил, даруя известные льготы не только на соседних факультетах, но и в соседних, женских, в сущности, институтах вроде меда, педа, иняза и даже далёкой по расстоянию, но близкой по сущности консерватории. Но это уже другой сюжет…

А Вероника курсе на третьем вышла замуж и правильно сделала: я растворился в другом мире, и на меня надежды не было, это точно.

Вот, пожалуй, и всё.

Нет, простите!

Зимой в студенческие каникулы я рванул домой, прискакал, конечно, в родную школу, и первый, на кого налетел, был Иван Петрович! Бегемот! Всё такой же басоголосый, он обнял меня и прижал к себе, как сына.

— Выпустили? — выдохнул я ему в ухо.

— Слава Богу, — ответил он, совершенно не атеистически. А ты? Ну, не отвечай, и так вижу.

И через паузу спросил: — А неплоха всё же мужская школа?

Неплоха, Иван Петрович, Эсэн, дорогая классная! Как это ей удалось: быть жестокой, но не стать злой…