Ах, Герка, истинный друг! Невысокий от роду, он галантно пригласил длинную Лёлю, и та заулыбалась, зарозовела. Теперь я был освобождён. Я взял Веронику за талию, только кивнув, как бы зная, что имею заранее данное ею согласие все танцы быть исключительно со мной.

Опять я молчал! И, признать честно, мне было трудней, чем в прошлый раз: мешали свидетели. Но она молчала тоже. В конце концов, тогда она была дома и заговорила первой. Наконец пробка освободила мои лёгкие.

Ну вот! сказал я освобождённо. Хорошо, что пришли!

Я здесь первый раз, ответила она, глядя на меня.

Теперь, проговорил я задыхаясь, будто ожидал ответа на бог знает какое предложение, станете приходить?

Может быть! ответила она едва слышно. Ах, Вера-Ника, моя скоротечная любовь, моя больная рана! Не зря же я обратил внимание на имя, в котором сразу два значения, на эту странную двойственность. Но ведь нельзя влюбиться сразу в двоих, а только в одну, и я не мог понять, кто же со мной, Вера или Ника?

Вы простите, сказал я, что тогда так глупо острил над вашим именем.

— О, ответила она, нежно улыбаясь, Ве-ро-о-ника. И после о, с маленькой буквы. Всё одним словом.

Это была, конечно, игра. И я её принял.

— Можно ещё ударение поставить над «о», — заметил я. Хотя и непривычно, но допускается.

Да? удивилась она. Откуда вы это взяли?

В словаре собственных имен, ответил я и рассказал про географическую карту. Она расхохоталась.

Но Черменская — лучше, — пошутил я. Чесменская, слишком много эс!

Мы мололи всякую чепуху, несли невинную детскую лабуду, ни на минуту не умолкая и ни на секунду не расставаясь. Мы точно пробовали словами глубину речки, в которую вступаем, и она была прекрасна, эта речка, по крайней мере для меня — тёплая вода и песчаное, чистое, прозрачное дно, без стёкол, о которые можно поранить душу. Не знаю, какой была речка для Вероники, но мне казалось, что она смеется так же искренне, как я, и ей, так же, как мне, хорошо и радостно.

Она сказала мне в тот вечер:

— Может, перейдем на «ты»?

Я не удержался от очередной шутки: Идём!

— Куда? — удивилась она.

Надо же выпить на брудершафт! В буфет!

Мы сбежали от строгого надзора Лёли, зашли в класс, где торговали конфетами, коржиками и морсом, я взял бутылку чрезмерно сладкого и липкого лимонада, мы отошли в угол.

Вероника отчего-то дрожала. Я хотел её спросить: «Холодно?» но удержался, потому что понял и улыбнулся.

Да-да, сказал я ей тихо. Ведь вы ещё пока «вы», наверное, читали в книгах, как пьют на брудершафт. Вот так переплетают руки. Вот так пьют. Мы переплели руки и сделали по глотку морса. — А потом целуются.

Она смотрела на меня будто заворожённая и мотала головой: еле-еле поворачивала в стороны.

— А это, сказала она очень тихо, — нельзя.

Я расхохотался, что оставалось ещё кому не ясно, где игра, забава, пусть и с намёком, а где мы сами и правила нашей жизни.

Мы шли из буфета очень медленно, опустив головы, словно что-то уже случилось между нами, и я предложил ей:

— Пройдёмся?

Мы двинулись от музыки и от буфета по длинному коридору, и чем отдалённей становились общие звуки, тем неуверенней становился я.

Так мы на «ты» или на «вы»? спросила она, и я поблагодарил её про себя за соломинку.

Наверное, на «вы», брудершафт мы исполнили не до конца.

На брудершафт пьют вино, сказала мне вдруг очень взрослая женщина, в другом месте и в другое время.

— И в другом возрасте? спросил я и вопросительно поглядел на неё.

Чуть-чуть, — сказала она. Я не понял:

— Что?

Чуть-чуть в другом! уточнила она, и я вновь затрепетал, оглядев её с головы до ног: что же это за необъяснимое превосходство идёт от неё, что это за стать, за лёгкий поворот головы ко мне, за таинственная неприступность, ведь все мои шуточки просто жалкий лепет, а я даже не решусь взять её за руку здесь, в коридоре. Одно дело в зале, на танцах, на виду у всех, но тут, пока мы одни, я ни за что не смогу протянуть к ней руку, чтобы просто прикоснуться.

А может, смогу? Или я не парень, не человек, который знает себе цену, не личность, прочитавшая тысячи страниц. Медленно, с трудом я поднял руку.

Я видел, как, неприступная, она глядит с удивлением на меня, но не шевелится при этом, не отступает. Она не следит за рукой, но смотрит мне прямо в глаза, и взгляд её не открыт, он замкнут, хотя и полон любопытства.

Я легонько касаюсь её рукава и отдёргиваю ладонь.

Что-нибудь случилось? спрашивает она меня, будто маленького, раздельно расставляя слова, сочувствуя мне и в то же время не понимая, что происходит.

Простите, говорю я очень покорно и тихо. Мне очень захотелось дотронуться до вас.

Да, признание придумывает разные слова. Вовсе не обязательно произносить всем известные. Достаточно и так: просто прикоснуться. Быть тихим и покорным.

Я не раз ругал себя потом: надо было поцеловать по-хамски, да и всё. Не спрашивая никаких разрешений.

Но для этого мне надо было жить в другом времени. И не учиться в мужской школе.

Три последних месяца года и половина января в придачу как будто слились в один миг, безоглядно счастливый.

В назначенный час, выполнив самые важные обязательства, мы встречались на углу под фонарём, не всегда горевшим, и я научился различать в полутьме её походку: вот она пробежалась, вот почему-то обернулась, шапка, воротник, всё такое знакомое, узнаваемое, будто я её знал всегда, всю свою жизнь.

Конечно, я всегда приходил раньше, в этом было какое-то тайное сладострастие: ждать её, различать среди других фигур, узнавать и радоваться узнаванию.

Мы бродили по городу, свежий снег скрипел под ногами, и под этот скрип она рассказывала про свой класс, подругу Лёлю, учителей с их странностями боже мой, все школьники, наверное, говорят о похожем. Нет, она не занималась спортом в секциях, не ходила в кружки, библиотеки посещала, но как все, предпочитая не читальный зал, а уютный домашний диван, и стремилась прочитать то, что требовалось по программе, это же очень немало! Я восхищался, мне не хватало такой дисциплинированности, «Город жёлтого дьявола» Горького я, к примеру, был не в состоянии освоить, а она не просто читала, но кое-что для памяти записывала, конспектировала и объясняла, что это очень удобно, особенно перед экзаменами полистал и всё вспомнил. Любимые же её предметы физика, но особенно химия увы, увы, здесь у нас не находилось общего языка, она что-то пробовала пояснить на обычных предметах про валентность, но я рассмеялся, поднял руки, объяснил, что дальше этилоксиметилпарафенилендиаминсульфата мои познания не идут, простите, ох!

Она посмотрела на меня, как на сумасшедшего гения из какого-нибудь девятнадцатого класса, если бы такой был. Но этот фокус я заготовил ещё с первых прогулок, когда Вероника лишь обмолвилась про химию. В библиотечном справочнике я обнаружил формулу средней тяжести, списал её и три дня разучивал, тщательно уклоняясь от приближения к предмету её слабости.

Через десять минут на большее не хватило высокоумного разговора, неуверенно блуждая между гидрохиноном, сульфатом натрия и метолом, составными частями фотоматериалов, я признался, как учил формулу из справочника, как хотелось мне потрясти её воображение, и она хохотала до слёз, до упаду, прислоняясь даже, наверное, не замечая сама, плечом своего пальто к моему плечу. Я только того и хотел!

Потом настала эпопея «Тарзана» с Джонни Вайсмюллером, и мы ходили вечерами в кино. Мать разрешала ей возвращаться домой не позже девяти, но кино начиналось в восемь, а заканчивалось около десяти. Под этим предлогом была получена отсрочка на целый час.

Когда грянули декабрьские морозы, мы переместились в читалку Герценки весь город гордился биб-

лиотекой, которую основал классик. Мои детские библиотеки остались позади, десятиклассникам покровительствовала самая взрослая из библиотек, и зал с небывало высокими окнами, с пальмами по углам оказался вечнозелёным оазисом для влюблённых. Особенно хороши были старые зелёные лампы. Если подсесть к ним ближе, можно как бы любоваться неземным цветом зелёного стекла, а на самом деле смотреть мимо лампы на другую сторону широкого стола, где девушка, которая так тебе нравится, шевелит губами, читая тяжкий учебник по химии для поступающих в вузы и, не отрывая глаз, грозит тебе пальцем, чтобы ты не смотрел на неё, не отрывал её от науки, а делал то же самое, что и она. Но потом её взгляд отрывается от неперевариваемых формул, глаза смеются и что-то говорят, а что — догадайся сам.