Листочки наши были, конечно же, очень сомнительны, зато приличны оказались мы сами: отворив дверь, мы не бросили её на произвол стальной пружины, а придержали раз, обтёрли о рогожу сухие ноги два, тотчас сняли головные уборы три, вежливо поздоровались с неизвестными учителями и заглянули им в глаза прозрачно ясными очами — четыре и пять.

Пара востроглазых и приятных на вид учительниц хотели задать нам свои тривиальные вопросы о нашем, естественно, происхождении, но, видать, всё-таки смутились наших ясных взоров, и мы спокойно миновали их, шествуя скромно, но и с достоинством, которое не каждый, как известно, может себе позволить.

Для рекогносцировки мы скромно постояли пару танцев в коридоре, потом переместились в зал. На нас обращали внимание, но мы мирно стояли, и скромность так и сочилась из нас.

И тут я увидел её.

До сих пор женская тема интересовала меня как бы в общих чертах, а если и раздроблялась до конкретных личностей, то только вроде Валентины. Ни одна известная мне персона не задела за живое, не увлекла, не обворожила. Я давно научился смело приглашать девиц на танец и ещё не имел отказа. Впрочем, танцы с Владькой были как-то ясней, а с точки зрения полуспортивного азарта и значительно интересней. И всё же весь вечер танцевать на пару с подобным тебе становилось уже непристойно, так что время от времени приходилось кого-нибудь приглашать.

Меня будто преследовало наваждение с того самого первого белого танца. Кто-то, наверное, решил меня испытать, и дамы, которых я приглашал, все до одной имели какие-то недостатки. Ну, что изо рта пахнет, так это ладно. От другой разит дикими духами, полфлакона, наверное, у бедной матери вылила. Третья сопит носом. Четвёртая картавит. Пятая неверно ставит ударения. Десятая вроде и ничего, да молчит, а двадцатая говорит односложно, хихикает подругам, которые у стены жмутся, просто детский сад. Ну а иная так шевелится, что её с трудом до конца музыки доволокёшь корова на льду, да и только! Одна широкоскулая, другая узкоглазая, третья вообще ни то ни сё.

Есть, конечно, и ничего, издалека, конечно. Но эти все заняты, и мы на Коммуне отлично знаем, кто чья. То ли я не поспевал, не знаю, то ли, наоборот, не торопился, только эти танцы и ледоход мною воспринимались просто как влечение, как тема — да, манящие, да, влекущие, но в общих всё же чертах. Не то что, к примеру, Валентина для Кимки. Конкретнее некуда.

И вот…

Стояла она у голубоватой стенки, одетая, как все, в коричневое форменное платье с белым, по случаю танцев, фартуком, и, как у многих, через плечо свисала коса. Смотрела она обыкновенно, не вызывающе, как некоторые нахалки, но от всей её осанки, поворота головы, стати веяло каким-то необъяснимым превосходством, что ли… А может, это так казалось?

Ещё одна особенность — у неё был спокойный, чуть насмешливый взгляд. А лицо… Бывают такие люди, у которых интеллигентность и благородство написаны на лице. Как-то так внимательно и приветливо они умеют смотреть не только на конкретного человека, но и вообще на всех вокруг.

Странно было бы, конечно, не описать глаза девушки, в которую ты медленно, но безнадёжно влюбляешься, но я так и не уверен точно, какие у неё были глаза. Они меняли цвет в зависимости от окружения то чёрные, то серые, то даже зелёные, вот только бездумно голубыми они не были никогда: эти глаза не покидала мысль.

Заиграл вальс, я стремительно пересёк зал и подошёл к ней:

— Разрешите?

Она, не кивнув, не выразив ничем своего согласия, шагнула ко мне, и скулы её тронул румянец. А я… Я только теперь начинал ощущать, как во мне, будто под жимом мощного насоса, начинает раскачиваться кровь. Даже уши заложило.

Как легко она танцевала! Как слушалась моей руки! Но я опять опаздывал. Или не торопился. Поглощённый танцем и боясь ударить её о другие пары, я молчал и пропустил момент, когда молчать становится неприлично.

Она заговорила первой.

Что-то я вас здесь никогда не встречала раньше, — сказала она.

Да, ответил я, вздрогнув, но вроде не растерялся. — Вот, забрёл на огонёк.

Она рассмеялась.

Эти первые её слова и первый смех! Всё было так гармонично, так естественно, и голос очень обходительный и мягкий, хотя вопрос поставлен в лоб и надо на него отвечать, несмотря на мою шутку.

Приятель где-то достал приглашения, вот мы и рискнули. А вообще я из шестнадцатой. — Я назвал себя.

О, шестнадцатая, улыбнулась она, мужская, которой поклоняются все женские!

Серьёзно? рассмеялся я. Первый раз слышу. Но ничего. Забавно. И всё-таки как вас зовут?

Вероника, — сказала она просто. Вера Ника, усмехнулся я. Какое двойственное имя!

Я заметил, что она посмотрела на меня совсем по-другому, не так, как раньше. С каким-то пристальным любопытством посмотрела.

Вероника, улыбнулась она, через «о»!

Мне понравилась её филологическая взыскательность, но неужели она не поняла меня? Жаль.

Я понял, сказал я, наверное, чуть прищурясь. Вообще-то, может быть, первый раз я нравился сегодня сам себе. Но если всё-таки предположить, что Ника богиня победы, а Вера это вера людская, получится нечто совершенно необыкновенное. Вы не согласны? — Я смотрел ей в глаза, не стыдясь, не смущаясь, не отрывая взгляда. Победная вера? Вера в победу? Безусловная победа? Или верная победительница?

Для тех наших лет я, похоже, превзошёл себя, и моя дама хлопала глазами, рассматривая меня повнимательнее. Улыбка не сбежала с её лица, и уверенное благородство не покинуло её, оттого, может быть, удивление, смешанное с этими достоинствами, оказалось очень тонкого вкуса.

— Какой вы… — сказала она, оборвав на полуфразе.

Вальс умолк, и я отвёл Веронику к подругам. Следующую пластинку не торопились ставить, а стоять возле девчонок было в ту пору не принято. Я повернулся и пошёл к Владьке, услышав вдогонку чей-то ехидный голос:

Ах, Черменская, какой у вас элегантный кавалер!

И смех, от которого можно сгореть. Я шёл через зал и первый раз думал о себе со стороны: ботинки не первой свежести, брюки со стрелкой суточной давности, да московка, давно отставшая от моды. Теперь в законе вельветовые курточки, загляденье. Но как её сшить?

Полночи я не мог уснуть в муках самоанализа. Крупным планом я видел благородное лицо Чермен-ской и страдал от своего нахальства. Пока я острил, там, в незнакомой школе, я нравился сам себе, но теперь, поразмыслив, казался полным идиотом. «Ну и что за маску ты напялил? допрашивал я сам себя. Этакого опытного волокиты? Донжуана новых времен, не зря же она по всей шестнадцатой школе прошлась! Не обязательно ведь на лоб лично тебе ярлык приклеивать, есть другие способы, внешне обходительные, а по сути язвительные».

И эта фразочка: «Черменская, какой у вас элегантный кавалер!» Что она означать может ещё кроме издёвки, громкой и откровенной?

Нет, не так-то обходительно встретила нас с Владькой незнакомая школа, как показалось поначалу, впрочем, при чём тут Владька, ему всё равно, где пошаркать ботинками, а людей с такими простыми намерениями никто не задевает, чего уж там, речь шла именно обо мне! Кавалер ни фига себе!

И всё это самоедство будто закадровый дикторский голос, а в кадре Вера-Ника. Она глядит на меня с интересом, но каким-то едва снисходительным. От такого взгляда подушка кажется каменной, и я в сто двадцать первый раз бью её кулаком. Пружинная кровать подо мной скрипит, а утро всё не приходит уж скорей бы, днём можно что-то предпринять, поговорить с Владькой, узнать подробней про сорок шестую вообще и про Черменскую в частности.

Смешно, но утро я начал с географического кабинета. Ночью мне пришла мысль, что где-то существует Черменская бухта и там была какая-то битва. Бухту я нашёл, но оказалось, что она называется Чесменская. Полный привет! Сдвиг по фазе! Больше мне делать нечего, как наутро после танцев с девчонкой, которая наконец-то понравилась, рассматривать географическую карту, отыскивая на ней генеалогическое прошлое пассии. Но бывает ведь: происходит короткое замыкание где-то в голове, и, пока не разомкнешь, жизнь дальше не получается. Хотя и знаешь заранее полную ерундовость своих действий.