2-го апреля Брамс в совершенной апатии лежал в постели и когда в комнату вошел его друг Феллингер, то Брамс не узнал его. Когда тот назвал свое имя, Брамс почти беззвучно прошептал: «А, Феллингер!», затем взял друга за руку и робко погладил ее. Поскольку утром этого дня снова случилось кровотечение, доктор Бройер с помощью Феллингера созвал консилиум, который, как и следовало ожидать, еще больше подтвердил безнадежность состояния больного.

Вечером этого же дня у него началась лихорадка и Брамса с трудом удавалось удерживать в постели. 3 апреля 1897 года в газете «Пестер Ллойд» появилось сообщение о консилиуме и его результатах. Врачи констатировали неизлечимую болезнь печени и полную безнадежность больного. В последнюю ночь со 2 на 3 апреля 1897 года, попеременно с фрау Трукса, у постели Брамса находились доктор Бройер и его сын, молодой врач Роберт Бройер. Мы располагаем подробным описанием последних часов жизни Брамса, которое опубликовал 19 июля 1912 года доктор Роберт Бройер:

«Сколько я себя помню, я питал безудержное почтение к музыкальному гению Брамса. А именно в последние годы жизни мастера я настолько проникся его произведениями, особенно в камерном жанре, что предпочитал эту музыку любой другой, за исключением лишь музыки Бетховена. Я с большой болью воспринял весть о его тяжелой болезни. Когда мой отец стал лечащим врачом Брамса и скоро стало ясно, что конец близок, я сказал отцу, что был бы счастлив оказать Брамсу хоть какую-то услугу, и если дело будет совсем плохо, отцу стоит лишь сказать мне об этом и я буду помогать ему во всем. 2-го апреля отец спросил меня, не хочу ли я вместе с ним подежурить у постели Брамса, поскольку у мастера было тяжелое кишечное кровотечение, которое продолжается и сейчас, и Брамс вряд ли сможет это долго выдержать.

Вечером, в половине десятого, мы пошли к Брамсу. Я часто в течение нескольких лет встречался с ним в домах Биллрота и Хробака, но всегда робко держался поодаль и не был знаком с ним лично. Когда мы пришли, отец представил меня мастеру и сказал, что я хотел бы остаться у его постели, если он позволит. Брамс был очень любезен и сердечно поблагодарил нас обоих. На вопрос отца о наличии болей он ответил отрицательно и только сказал, что чувствует себя очень слабым. Вскоре он задремал и мой отец ушел. Брамс выглядел очень исхудалым, его кожа еще больше потемнела с тех пор, как я видел его несколько недель назад в директорской ложе зала „Общества любителей музыки“. Его слегка лихорадило, пульс был очень учащенным и слабым. Я направился в рабочий кабинет мастера, где фрау Трукса устроила мне импровизированную постель на диване. Перед тем, как лечь, я осмотрелся. Я увидел картины на стенах, двойной портрет Роберта и Клары Шуман, портрет Херубини и еще много картин. На пюпитре рояля стоял раскрытый том сочинений Баха. Около половины одиннадцатого я улегся. Ближе к полуночи фрау Трукса сообщила мне, что Брамс проснулся и ведет себя беспокойно. Я пошел к нему и спросил, чувствует ли он боли. Да, ответил он, чувствую болезненное напряжение в области живота. Я спросил, могу ли я сделать ему инъекцию. Да, сказал он, сделайте, если считаете, что так будет лучше. Я сделал ему укол морфия, он поблагодарил и снова задремал.

Около 4 часов больной опять стал беспокоен. Я спросил, не хочет ли он пить, он ответил утвердительно. Я налил ему стакан рейнвейна. Брамс с моей помощью привстал, взял стакан обеими руками и выпил его несколькими медленными глотками. Затем вздохнул и сказал с видимым удовольствием: „Боже, как вкусно!“ Это были последние слова, которые я от него слышал. Я снова прилег. Когда меня опять разбудили около половины седьмого, Брамс лежал в глубоком, похожем на сон беспамятстве. Я больше не видел его живым. В четверть восьмого мне нужно было уйти. Мне говорили, что он потом еще раз просыпался, разговаривал и жаловался. Игла, с помощью которой я сделал инъекцию Брамсу, хранится в ящике моего письменного стола. Воспоминания о добром отношении, благодарности Брамса по отношению ко мне в ту ночь, его тихий голос и его предпоследние слова навсегда останутся в моей памяти».

От верной домоправительницы Брамса фрау Трукса мы узнаем еще несколько подробностей о последних часах мастера. Эти воспоминания были опубликованы по поводу семидесятилетия композитора под заглавием «У смертного одра Брамса» в «Нойер фрайер прессе». Когда она утром в половине девятого подошла к постели больного, то не могла сдержать рыдания, настолько ужасен был его вид. «…Тогда Брамс открыл глаза, молча и печально посмотрел на меня, попытался приподняться и заговорить, но я снова уложила его. Он опять устремил на меня глаза, из которых текли крупные слезы и падали на его впалые щеки, глубоко вздохнул — и покинул этот мир».

Погребение состоялось во вторник, 6 апреля 1897 года, в три часа пополудни. Застекленный катафалк, влекомый шестеркой лошадей, украшенных султанами из перьев, за которым следовали шесть повозок с венками и цветами и нескончаемый поток провожающих, сперва остановился перед зданием «Общества любителей музыки», парадный вход которого был задрапирован черной и серебряной тканью. После нескольких речей и исполнения хорала Брамса «Иди с миром» кортеж двинулся в сторону Внутреннего города к протестантской церкви, где церковный обряд был завершен исполнением песни Франца Шуберта «Ты, что на небесах». В свете заходящего солнца процессия вступила на Центральное кладбище, где для Брамса было приготовлено место успокоения в непосредственной близи от Бетховена и Шуберта. Певица Алиса Барби, которую мастер так почитал, первой бросила горсть земли на крышку его гроба. В тот час, когда тело композитора было предано земле, в его родном Гамбурге по приказу Сената были приспущены флаги на всех кораблях, находившихся в Гамбургском порту. По чистой случайности «Реквием» Брамса стал первой панихидой по усопшему: в Базель-Мюнстере именно на 3 апреля была назначена генеральная репетиция этого произведения, и когда весть о кончине его творца достигла хора и оркестра, музыканты долго не могли оправиться от шока, но затем, преисполнившись печальным вдохновением, с большим подъемом исполнили эту бесконечно скорбную и одновременно полную утешения музыку.

К сожалению, у нас нет результатов вскрытия, которые дали бы информацию о точном диагнозе последней болезни, приведшей к смерти Брамса. Единственным известным свидетельством является медицинский отзыв лечащего врача, доктора Йозефа Бройера, который он позже опубликовал и который гласит:

«Я имел честь наблюдать Брамса в последние месяцы его жизни. Когда я осмотрел его в 1-й раз (а это было, если не ошибаюсь, 1 февраля 1897 года), то не осталось никаких сомнений в безнадежности исхода. Это был запущенный прогрессирующий рак печени. В подобных случаях врач уже не имеет возможности существенно помочь пациенту. Его задача состоит, главным образом, в психологической поддержке больного. Как и большинство тяжелобольных, Брамс в глубине души ясно осознавал свое положение, но постоянно скрывал это от окружающих. Болезнь прогрессировала очень быстро. 2 апреля начались желудочные и кишечные кровотечения, следующие одно за другим, которые привели к смерти великого артиста на следующее утро; жизнь и страдания Брамса окончились быстрее, чем обычно бывает в случае этой ужасной болезни, и я только могу благодарить Бога за то, что его муки не были долгими».

По странному стечению обстоятельств ни лечащий врач, ни профессора, приглашаемые на консилиум не оставили письменных свидетельств, о каком же недуге, приведшем к смерти Брамса, в конце концов, шла речь. Можно лишь констатировать, что все врачи, осматривавшие Брамса во время болезни рассматривали с самого начала «желтуху» как симптом серьезного заболевания и довольно пессимистично высказывались по поводу его исхода. Уже доктор Хертцка из Ишла, первым осмотревший Брамса, наряду с пожелтением глаз и кожи, которое он отнес на счет непроходимости желчных путей, обнаружил еще и сильное увеличение печени. Поскольку подобное увеличение печени при закупорке желчных путей не является характерным, этот случай показался доктору Хертцке настолько серьезным, что он втайне от Брамса попросил прибыть на консилиум известного терапевта, профессора Леопольда Шрёттера, возглавлявшего тогда третью медицинскую университетскую клинику в Вене. После беглого осмотра Брамса Шрёттеру стало ясно, что случай его безнадежен. Необходимо знать, что Леопольд Шрёттер принадлежал к той знаменитой Венской школе врачей, которые были широко известны способностью ставить диагноз путем инспекции и пальпирования (т. е. с помощью зрения и осязания). Поэтому не удивительно, что профессор с помощью простого пальпирования мог тотчас поставить точный диагноз.