Но крик застревает у меня в горле, я узнаю его фигуру, вижу спешащих людей в плащах на один покрой, понимаю — да это сам король! И в то же мгновение каким-то чудом он больше не кажется старым, толстым и противным. В ту секунду, когда я узнаю короля, он в моих глазах снова прекрасный принц, которого я знала когда-то. Прекраснейший принц христианского мира, как же я его тогда любила! Это Генрих, король Англии, один из самых могущественных людей в целом мире. Ловкий танцор, прекрасный музыкант, охотник до всяких игр, король-аристократ, король-любовник. Кумир английского двора, чем-то неуловимо похожий на быка за окном, опасен, как раненый бык, на всякий вызов отвечает смертельным ударом.

Я не приседаю в реверансе, он для того и нарядился, чтобы его не узнали. Я выучилась от Екатерины Арагонской — никогда не узнавай короля, если он переодет. Он наслаждается той минутой, когда все в восторге восклицают, что в жизни бы не узнали прекрасного незнакомца, не сними он маску. Королю хочется, чтобы люди им восхищались, даже не зная, что он король.

Увы, я не успеваю предупредить леди Анну — сцена у окна начинает напоминать ту, куда более кровавую, что во дворе. Она резко отталкивает грузное тело, упирается двумя крепкими кулачками ему в грудь, лицо, обычно такое невыразительное и бесстрастное, заливает жаркая краска. Она честная женщина, нетронутая девица, ее в ужас бросает от мысли, что какой-то мужлан может так с ней обращаться. Она вытирает губы рукавом, пытается стереть вкус его губ. Потом — о ужас — плюет на пол, стараясь избавиться от вкуса чужой слюны. Выкрикивает что-то по-немецки — понятно и без перевода, бросает проклятия этому животному, которое осмелилось коснуться ее, дыхнуть винным запахом прямо в лицо.

Король отступает, великий король едва не теряет равновесие, уязвленный ее презрением. Никогда еще его не отталкивали, никогда еще не видел он такого отвращения в глазах женщины, его всегда встречали улыбкой и страстными вздохами. Он ошеломлен. Залитое краской лицо и оскорбленный взгляд девушки первый раз в жизни честно говорят ему, каков он на самом деле. Словно ужасная, слепящая вспышка освещает его самого, показывает в истинном свете — уже не первой молодости, почти старик, давно потерял красоту, его никто не хочет, молодая женщина его отталкивает, не в силах вынести отвратительный запах и грубое прикосновение.

Он качается, словно ему нанесен роковой удар прямо в сердце. Никогда его раньше таким не видела. Он будто внезапно осознал, что вовсе не красив, не обаятелен, а стар, болен и в один прекрасный день умрет. Он больше не самый привлекательный принц христианского мира, а старый дурак, решивший, что стоит накинуть плащ с капюшоном, поскакать навстречу юной особе, и ничего ей не останется, как смертельно в него влюбиться.

Он потрясен до глубины души, сконфужен, растерян — выживший из ума дед, да и только. Леди Анна в этот момент почти прекрасна. Стоит, выпрямившись во весь рост, разгневана, полна собственного достоинства. Владычица, бросающая презрительный взгляд на незнакомца, — убирайся, мол, отсюда, тебе здесь, при дворе, не место.

— Убирайтесь! — командует она по-английски с ужасающим немецким акцентом и делает движение, словно снова готова его оттолкнуть.

Оборачивается, ищет глазами стражников и тут наконец замечает — никто не бросается ей на помощь, все застыли, не зная, что сказать, как спасти положение. Леди Анна разгневана, король на глазах у всех унижен, смертельно уязвлен. По правде говоря, всем внезапно и разительно бросается в глаза его старое, безобразное, обмякшее тело. Лорд Саутгемптон делает шаг вперед, не в силах подобрать подходящие слова, леди Лиль глядит на меня, и в глазах ее отражается тот же ужас, что написан на моем лице. Как же мы смущены, мы — заслуженные придворные, льстецы и лгуны — не знаем, что сказать! Вот уже тридцать лет мы охраняем тот мирок, в котором наш король никогда не стареет, всегда прекраснее всех других мужчин, всегда и во всех рождает только страсть. И вдруг этот мирок вдребезги разбит, и кем — женщиной, к которой никто из нас не питает ни малейшего уважения.

Король тоже потерял дар речи, он спотыкается на ходу, нога с незаживающей, дурно пахнущей раной подламывается, а Екатерина Говард, эта маленькая хитрая штучка, шумно выдыхает, будто не в силах сдержать изумление, и обращается к королю:

— О-о-о! Простите меня, милорд, я совсем недавно при дворе, я тут чужая, как и вы. Могу я осведомиться, как вас зовут, милорд?

Рочестер, 31 декабря 1539 года

Я одна его заметила. Не люблю смотреть, как травят собаками быка или медведя, и петушиные бои тоже не люблю. По-моему, страшная гадость, так что я устроилась поодаль от окна. На самом деле я поглядывала на одного юношу, очень симпатичного, я уже видела его раньше. Вдруг входят шестеро пожилых мужчин, лет тридцати, не меньше. Впереди — король, старый, огромный. На всех одинаковые накидки, похожие на маскарадные костюмы. Я сразу смекнула: хочет выдать себя за странствующего рыцаря, старый дурень. Королева притворится, что не узнает его, и начнется бал. Конечно, я обрадовалась, стала соображать, как бы исхитриться потанцевать с тем парнем.

Потом король ее поцеловал, и все пошло наперекосяк. Я сразу же заметила — она понятия не имеет, кто это. Почему ее не предупредили? Она решила, какой-то старый пьянчужка полез с ней целоваться, наверно, на пари. Конечно, возмутилась, оттолкнула его — ведь в дешевом плаще, потрепанный, он совсем не похож на короля. Сказать по правде, вылитый торговец — походка вразвалку, покрасневший от вина нос, что-то высматривает. Такой поздоровается на улице — мой дядюшка нипочем не ответит. Толстый, вульгарный старик, типичный подвыпивший фермер в базарный день. Круглая, жирная, распухшая рожа, жидкие седые космы. Непомерно толст, из-за раны на ноге хромает и переваливается на ходу, как матрос. Без короны на голове просто жирный старый дед.

Король отступил, а она вытерла рот и — какой ужас, я чуть не вскрикнула — сплюнула. Пахло от него действительно ужасно. Потом с достоинством произнесла: «Убирайтесь!» — и отвернулась.

Наступила чудовищная, мертвая тишина. Никто не решался сказать ни слова. И тут я поняла — словно кузина Анна Болейн подсказала, — настала моя очередь. Танцы, давешний молодой человек — все вылетело у меня из головы. Я позабыла о себе, а ведь этого почти никогда не случается. Как озарение нашло — притворюсь, что не узнала его, тогда он сам себя не узнает и весь печальный маскарад, все непомерное тщеславие старого болвана не рухнет у нас прямо на глазах. Сказать по правде, мне стало его жалко. Захотелось вывести короля из замешательства, неприятно же, что тебя отвергли, отшвырнули, как вонючего пса. Я бы промолчала, заговори кто-нибудь другой. Но невыносимое молчание длилось и длилось. Он оступился, чуть не упал прямо на меня, у старого жалкого дурня было такое смущенное, унылое лицо, что я не выдержала:

— О-о-о! Простите меня, милорд, я совсем недавно при дворе, я тут чужая, как и вы. Могу я осведомиться, как вас зовут, милорд?

Рочестер, 31 декабря 1539 года

Леди Браун велела фрейлинам отправляться в постель, прорычала приказ не хуже капитана дворцовой стражи. Молодежь в неистовом возбуждении, а Екатерина Говард хуже всех, дикая и невоспитанная. Каждую секунду изображает, как только что говорила с королем, как поглядела на него из-под длинных ресниц, как умоляла его, прекрасного незнакомца, новичка при дворе, пригласить леди Анну на танец. Представление длится без конца, и все просто умирают от хохота.

Только леди Браун не до смеха, лицо грозней грозовой тучи. Я разогнала девчонок по постелям, велела перестать дурачиться. Им лучше бы вести себя достойно, брать пример с леди Анны, а не подражать неумному и своевольному поведению Екатерины Говард. Они наконец улеглись, пара за парой, смирные, будто ангелочки, мы задули свечи, оставили их в темноте и заперли двери. Только вышли, началось перешептывание — нет такой силы на земле, что угомонила бы сегодня этих девчонок, нечего и пытаться.