Я не виновна ни в заговорах, ни в колдовстве, ни в прелюбодеянии. Могу высоко держать голову, совесть моя чиста. Но юную особу гораздо моложе меня уже готовы осудить на смерть, и множество невинных людей сожгли на костре единственно за то, что понимают причастие не так, как король. Теперь, чтобы выжить, в Англии недостаточно просто быть невиновным.

Все равно выше голову! Пусть противник силен — беспричинно жестокий брат или самовлюбленный безумец король Англии, — я соберу все свое мужество и приготовлюсь к худшему. Бедный доктор Херст — на лбу выступили бисеринки пота, то и дело утирает лицо не первой свежести платком.

— Против вас выдвинуто обвинение, — напыщенно заявляет Риотсли.

Холодно смотрю на него. Никогда его не любила, да и он меня тоже. Бог свидетель, он верно служит Генриху. Все желания короля выполняются, но при этом соблюдается хотя бы видимость законности. Мы оба знаем, чего нынче хочет король.

— До короля дошли слухи, что у вас этим летом родился ребенок и его сразу же унесли и спрятали.

У доктора Херста отвисает челюсть:

— Что-что?

Стараюсь сохранить спокойствие.

— Это ложь. Я не знала мужчины с тех пор, как его милость король оставил меня. Вы сами доказали — его я тоже не знала. Следовательно, я была девственницей, девственницей и осталась. Можете допросить служанок — никакого ребенка не было.

— Служанок уже допросили. — Он явно наслаждается ситуацией. — Мы спросили всех и получили совершенно разные ответы. У вас в доме есть враги.

— Очень жаль. Это всецело моя вина — служанок надо держать в строгости. Некоторые склонны ко лжи.

— Мы услышали и кое-что похуже.

Доктор Херст побагровел и едва перевел дух. Я тоже удивилась: куда уж хуже? Если на открытом суде мне предъявят чужого ребенка и готовых в чем угодно поклясться свидетелей, как я смогу защититься? Тщательно построенного обвинения мне не опровергнуть.

— Что вы имеете в виду?

— Ребенка не было, вы просто притворились, что родили мальчика, и убедили своих сообщников, что это сын короля и наследник английского трона. Вместе с изменниками-папистами вы надеетесь свергнуть Тюдоров. Что вы скажете на это, мадам?

У меня в горле пересохло. Ищу слова, убедительные доводы — ничего не приходит в голову. Одного этого достаточно для ареста. Они нашли свидетелей? Я притворилась, что родила ребенка? Объявила его сыном короля? Меня обвинят в измене, отправят к Екатерине в Сионское аббатство, и мы погибнем вместе — две опозоренные королевы на одной плахе.

— Это все неправда, — говорю я просто. — Тот, кто утверждает такое, — лжесвидетель и обманщик. О заговоре ничего не знаю, я — верноподданная сестра короля и всегда на его стороне.

— Вы отрицаете, что на пути во Францию вас ждут свежие лошади?

— Отрицаю.

Как только у меня вырывается это слово, понимаю — совершила ошибку. Они могут знать о подставах.

Сэр Томас улыбается — поймал меня наконец.

— Действительно отрицаете?

— Лошади ждут меня, — вмешивается доктор Херст, голос его дрожит. — Как вам известно, у меня множество долгов. Я и решил: если кредиторы станут наседать, сбегу в Клеве и попрошу у герцога денег. Вот зачем мне понадобились лошади.

Недоверчиво гляжу на него — как быстро сообразил! Он лжет, но они этого не знают. Доктор Херст отвешивает поклон.

— Простите, леди Анна, я собирался вам во всем признаться, но мне было стыдно.

Сэр Томас переглядывается с другими членами совета. Не самое предпочтительное объяснение, но все же объяснение.

— Хорошо. Двое слуг, сочинившие эту историю, будут арестованы за клевету и отправлены в Тауэр. Объявляю от имени короля: ваша репутация остается незапятнанной.

Перемена слишком внезапна. Выходит, я оправдана? Может быть, это шутка?

— Благодарю его величество за братскую заботу. — Я тщательно подбираю слова. — И остаюсь его самой верноподданной сестрой.

— Прекрасно. Мы можем ехать. Совет захочет узнать, что вы очищены от подозрений.

— Уезжаете?

Догадываюсь, что меня захотят поймать на чем-нибудь как раз в минуту облегчения. Они не понимают, как глубоко засел во мне страх. Я никогда не смогу отпраздновать мое спасение, потому что никогда в него не поверю.

Как во сне, встаю с кресла, иду вместе с ними к дверям, спускаюсь по парадной лестнице. У входа сэра Томаса ждет свита, реет королевское знамя.

— Надеюсь, его величество в добром здравии?

— Сердце его разбито, — откровенно говорит сэр Томас. — Дела плохи, по-настоящему плохи. Нога болит ужасно, и поведение Екатерины Говард причинило ему немалое горе. Весь двор в трауре, словно она действительно умерла.

— Ее освободят?

— А вы как думаете? — смотрит настороженно.

Качаю головой. Не такая я дура — говорить, что думаю, особенно сейчас, когда сама под подозрением.

По правде говоря, уже много месяцев я думаю, что Генрих выжил из ума. Он может освободить Китти, даже снова взять ее в жены или объявить сестрой, а может и голову отрубить — смотря по настроению. Может предложить мне брак, а может казнить за измену. Похоже, никто, кроме меня, не понимает — он просто чудовищный безумец.

— Все решает король, — говорит сэр Томас в согласии с моими невысказанными мыслями. — Его ведет сам Бог.

Тауэр, февраль 1542 года

Хихикаю, скачу на одной ножке, выглядываю в окно и болтаю с чайками. Никакого суда, никаких допросов, ни малейшей возможности очистить свое имя от подозрений, значит, нет смысла оставаться в здравом уме. Публичный процесс против этой дурочки, Екатерины, начать не осмелились, а может, она сама отказалась. Не знаю и знать не желаю. Знаю только то, что мне рассказывают. Со мной разговаривают нарочито громко, будто я глухая старуха. Я не глухая, я сумасшедшая. Сказали, что парламент осудил Екатерину и меня за государственную измену и заговор против короля. Нас признали виновными без суда, без судьи, без присяжных и защитника. Таково правосудие короля Генриха. Я смотрю в одну точку и глупо хихикаю, пою дурацкие песенки и спрашиваю, когда мы наконец отправимся на охоту. Теперь уже недолго. Через пару дней Екатерину привезут из Сионского аббатства и обезглавят.

Прислали ко мне личного доктора короля, доктора Бата. Приходит каждый день, садится в кресло и наблюдает за мной из-под густых бровей, будто я зверь какой. Он должен решить, сумасшедшая я или нет. Мне становится смешно, и я хохочу уже без всякого притворства.

Если бы этот доктор и впрямь умел различать, кто сумасшедший, а кто нет, он давным-давно, еще шесть лет тому назад, до казни моего мужа, запер бы короля подальше от людей. Я делаю реверанс, танцую вокруг доктора, хихикаю, когда он спрашивает, как меня зовут и из какой я семьи. Он глядит на меня с жалостью, значит, я его убедила. Конечно же, он доложит королю, что я совсем спятила, и им придется меня выпустить.

Слушайте! Слушайте! Стук топоров и визжание пил. Выглядываю в окно, в полном восторге хлопаю в ладоши, словно нет большей радости, чем видеть, как строят эшафот, на котором казнят Екатерину. Ей отрубят голову прямо под моим окном. Если хватит решимости, смогу все, от начала до конца, увидеть. Из моего окна хорошо видно. А когда с ней покончат, меня, наверно, отошлют домой, к родным в Бликлинг, я там затаюсь и постепенно войду обратно в разум. Торопиться не буду, пусть все обо мне позабудут. Потанцую маленько, попою песенки, поразговариваю с облаками, а когда на трон сядет новый король, король Эдуард, и старые сплетни улягутся, смогу вернуться ко двору, чтобы верой и правдой служить новой королеве.

Какая-то доска с громким стуком падает, уронившего ее парнишку ругают за небрежность. Положу подушку на подоконник, устроюсь поудобнее и буду смотреть весь день. Они отмеряют доски, пилят, строгают — придворный театр, да и только. Зачем столько времени строить сцену, к чему все эти хлопоты — представление-то продлится всего пару минут. Приносят обед, я снова хлопаю в ладоши, тыкаю пальцем в окно. Тюремщик качает головой, ставит тарелку на стол и тихонько выходит.