Встаю, делаю поклон, опускаюсь на колени, снова сажусь. Правила соблюдены, но сегодня литургия мало меня радует. Порядок службы подвластен королю — и следующие одна за другой фразы выражают мощь Генриха, а вовсе не Бога. Раньше я ощущала Бога повсюду — дома, в маленькой лютеранской церкви; в высоком, величественном соборе Святого Павла в Лондоне; в тихой часовне Хэмптон-Корта, где я однажды молилась рядом с принцессой Марией и покой струился с небес на нас обеих. Похоже, королю удалось отравить церковь, и не только для меня. Нынче я обретаю Бога, гуляя по парку, на берегу реки, слушая поющего в полдень дрозда, следя за пролетающими гусями. Но особенно — провожая глазами парящего в вышине сокола. Словами, которые выбрал Генрих, Богу со мной больше не говорить. Я прячусь от короля и больше не слышу его Бога.

Коленопреклоненно молимся о здоровье и благополучии королевской семьи. Удивительно, без предупреждения появилась новая молитва. Без тени смущения священник предлагает мне, моим фрейлинам, всему моему двору помолиться за Екатерину, жену короля.

— Мы возносим хвалу Тебе, Господь, за то, что после стольких несчастных случайностей в браках Ты соблаговолил послать королю нынешнюю супругу, столь полно отвечающую его склонностям.

Какая раболепная покорность! Встречаю изумленный взгляд нашего ричмондского священника. Он зачитывает восхваления жене короля по бумажке, ему приказали прочесть молитву, как раньше приказывали объявить с амвона новый закон. Генрих, окончательно обезумев, велел во всех церквях Англии благодарить Бога за то, что после многих «несчастных случайностей» предыдущих браков у него есть наконец жена, «отвечающая его склонностям». Я возмущена до глубины души. Что за неуместная сентиментальность? Почему я на коленях должна выслушивать оскорбления? В гневе чуть не вскакиваю на ноги.

Чья-то рука настойчиво тянет меня сзади за юбку. Медлю, потом снова опускаюсь на колени. Это Лотти, моя переводчица. Руки уже сложены на груди, глаза прикрыты — живое олицетворение набожности. Я успокаиваюсь. Действительно, мне нанесено оскорбление, грубое и бессмысленное, но отвечать на него — значит подвергать себя опасности. Если королю необходимо, чтобы вся страна на коленях выслушивала, что я — несчастная случайность, не мне напоминать — наш брак вовсе не случайность, а хорошо спланированное и тщательно продуманное соглашение, которое он расторг по простой и вполне обоснованной причине — ему поправилась другая. Не мне указывать королю, что наш брак является законным и действительным, а он — либо прелюбодей, либо двоеженец, живущий во грехе со второй женой. Не мне говорить, что если малютка Китти Говард, беспечный, легкомысленный ребенок, сумела оказаться единственной женщиной, полностью отвечающей его склонностям, значит, она — величайшая актриса в мире. Вернее, он сам — полный простофиля, раз дал себя облапошить, круглый дурак, раз женился на девчонке, которая ему в дочери годится.

Генрих, слабоумный старик, не чает в ней души, и теперь вся страна должна благодарить Бога за его глупость. По всему королевству, во всех церквях народ кусает губы, чтобы сдержать смех, честные люди клянут судьбу, что привела их в королевскую церковь с такими молитвами. «Аминь», — произношу я вслух, мы встаем с колен и подходим под благословение, вид у меня набожный и совершенно невозмутимый. Моя единственная забота — бедная принцесса Мария в Хансдоне. Наверно, ее душит гнев — оскорбляют память матери, заставляя молиться за Китти Говард, а родной отец вдобавок оказался законченным идиотом. Господи, лишь бы у нее хватило ума промолчать. Кажется, все мы должны молчать, что бы ни выкинул король.

Во вторник одна из придворных дам выглянула в окно и воскликнула:

— Сюда бежит посол, только что высадился с лодки. Интересно, что стряслось?

Вскакиваю на ноги. Посол никогда не приезжает без предупреждения. Что-то случилось при дворе. Первая мысль — Елизавета? Мария? Я тревожусь о них. Только бы Мария не решилась бросить отцу вызов! Приказываю дамам оставаться на месте, накидываю шаль на плечи и тороплюсь навстречу послу.

Пока спускаюсь по лестнице, он успевает войти. Сразу же понимаю — случилось нечто серьезное.

— В чем дело? — спрашиваю по-немецки.

Он качает головой, приходится ждать, пока слуги принесут вина и бисквитов, теперь можно отослать их из комнаты.

— Что случилось?

— Всего не знаю, поехал сразу же, хотел вас предупредить.

— О чем предупредить? Принцесса Мария?

— Нет, королева.

— Беременна?

Опять качает головой.

— Точно не знаю. Со вчерашнего дня она не выходит из своих покоев, и король у нее не был.

— Может быть, заболела? Король панически боится чумы.

— Нет, лекарей не звали.

— Ее обвинили в заговоре против короля? — Это самое ужасное, что приходит мне в голову.

— Говорю же, больше ничего не знаю. Это все, что мог сообщить слуга. В воскресенье король и королева были на мессе, священник возблагодарил Бога за брак короля, сами знаете.

— Знаю.

— Вечером король отобедал в одиночестве, видимо страдая от застарелой болезни. Ее не навещал. Понедельник провел у себя, и королева не покидала своих покоев. Сегодня архиепископ Кранмер хотел навестить королеву, но не смог войти.

— Ее заперли? А король заперся у себя?

Посол молча кивает.

— И что, по-вашему, это значит?

— Против королевы выдвинуты обвинения. Правда, я пока не знаю какие. Надо обсудить, не впутаны ли вы.

— А я-то тут при чем?

— Обвинят королеву в папистском заговоре или в ворожбе, дабы лишить короля мужской силы, вспомнят — вас тоже обвиняли в папистском заговоре и при вас король силой не отличался. Вспомнят вашу дружбу. Вспомнят, как вы с ней танцевали на Рождество, а Великим постом, как только вы уехали, король заболел. Подумают, вы сговорились. Могут даже сказать — вы вместе наслали на короля болезнь.

Протягиваю к нему руки, умоляя замолчать.

— Не надо, не надо, перестаньте.

— Знаю, что это ложь. Сейчас мы обсуждаем самое худшее. Стараемся защититься от клеветы. Написать вашему брату?

— Он мне не поможет, — отвечаю угрюмо. — Я одна на свете.

— Надо быть готовыми ко всему. Есть у вас на конюшне хорошие лошади?

Киваю.

— Дайте мне денег, и я обеспечу подставы на всем пути до Дувра, — решительно требует посол.

— Он закроет порты, как в прошлый раз.

— Больше нас в ловушку не поймают. Найму рыбачью лодку. Теперь мы знаем, как поступить. Мы сбежим прежде, чем вас решат арестовать.

Бросаю взгляд на закрытую дверь.

— Кто-нибудь из слуг донесет, что вы приезжали. У короля — наш шпион, здесь — его. За мной постоянно следят.

— И я даже знаю кто, — с довольным видом объявляет посол. — Он доложит о моем приезде, но больше ни слова не скажет. Теперь он работает на меня. Мы в полной безопасности.

— Да, как мышь под эшафотом.

— Ей ничего не грозит, пока головы рубят другим.

— Мы этого не заслужили. Ни я, ни малышка Китти Говард. В чем наша вина? Нам сделали предложение, мы вышли замуж.

— Мое дело — спасти вас. Пусть о королеве заботятся ее друзья.

Хэмптон-Корт, ноябрь 1541 года

Посмотрим, посмотрим, что у нас тут?

Такого я не ожидала! Я-то думала, у меня куча друзей, а оказалось — ни одного!

Ни одного воздыхателя, а еще вчера были толпы.

Даже семья отвернулась.

И мужа нет, не желает он меня видеть. Даже исповедника нет, архиепископ теперь мой мучитель. Ужасно со мной обращаются, сущая несправедливость. Не знаю, что и подумать. Ворвались ко мне, когда я танцевала с придворными дамами, и сказали, что король велел держать меня под арестом.

Сначала я — дура набитая, бабушка всегда говорила, такой дуры в целом свете не найти — решила, что будет маскарад с похищением и освобождением, меня возьмут в плен, а потом спасут и начнется шуточный турнир на реке и прочие увеселения. В воскресенье в каждой церкви по всей стране молились за мое здравие, так я думала — на следующий день будет праздник какой-нибудь. Сижу взаперти в своих покоях, двери на запоре, жду не дождусь странствующего рыцаря-освободителя, лестницы у окна, шуточной осады, кавалькады воинов в парке. Говорю дамам: «То-то будет веселье». Но мы ждем уже целый день, я давно переоделась в лучшее платье, сижу жду, совсем соскучилась. Послала за музыкантами, хоть потанцуем в ожидании. А тут приходит архиепископ Кранмер и говорит, что время танцев кончилось.