— А как же! Конечно!.. Он мне свою визитку оставил!

Могилевский открыл ящик стола, выложил пачку визиток и вскоре нашел ту, о которой говорил.

— Вот, возьмите!

На визитке было написано: «Белов Лев Валентинович, заместитель директора», а также прилагались адрес и телефон.

— А можно от вас позвонить? — попросил Смирнов.

Могилевский замялся: с оплатой телефонных счетов у них выходили целые бои, денег на них почти не выделяли, и каждый раз приходилось выпрашивать эти копейки, в ногах у начальства валяться, но, помедлив, махнул рукой:

— Конечно, звоните, я понимаю, как вы волнуетесь!

Петр Казимирович и сам, казалось, весьма волновался, точно и ему не терпелось узнать, что происходит с мальчиком, словно и он засомневался в подлинности этого Белова, ибо директор то и дело потирал руки, и странная, напряженная улыбка не сходила с губ. На некоторое время он углубился в бумаги, принесенные секретаршей, подробно прочитывая каждую и надписывая наверху свою строгую резолюцию с яркой, размашистой подписью. Темно-коричневый чай остывал в старом граненом стакане с серебряным подстаканником, стоявшим на большом старом столе, покрытом зеленым сукном. Темно-зеленая большая лампа пятидесятых годов. Старинное пресс-папье и такая же чернильница, хотя писал директор уже шариковыми ручками. На стене портрет педагога Ушинского со строгим и холодным лицом.

Сам кабинет, просторный, уютный, прохладный, давно обжитый хозяином, с потемневшими от времени старыми темно-вишневыми обоями и плотными, не пропускавшими свет шторами, старой, но прочной мебелью, которую, видимо, Могилевский менять не хотел, походил на своего хозяина, ибо все здесь согласовывалось с его обликом, привычками и характером. Даже то, что на окнах не было ни одного горшка с цветами, говорило о том, что нрав старого директора суров.

Несколько раз молча входила и выходила секретарша, принеся чай для Смирнова, а потом еще вазочку с печеньем, а еще, чтобы забрать подписанные Могилевским бумаги или взять какие-то папки в шкафу директора. При этом Петр Казимирович почти не обращал на свою помощницу никакого внимания, да и она не требовала его, они работали каждый сам по себе, будто по какому-то тайному и давно согласованному между ними двоими плану. Через несколько мгновений и фотограф стал частью этого кабинета, и на него секретарша перестала обращать внимание.

И все же в этой деловой размеренности ощущалась странная тревога, которую Сан Саныч не мог не почувствовать. Не срабатывала восьмерка, чтобы набрать код другого города, и он имел возможность понаблюдать несколько секунд за всем происходящим. И казалось, Могилевский своей рабочей сосредоточенностью тоже хотел скрыть овладевшую им внезапно тревогу. Но какую, откуда она взялась и что за ней кроется?

Наконец восьмерка отозвалась длинным гудком, и Сан Саныч набрал телефон Серпухова. На другом конце сняли трубку, но сообщили, что Льва Валентиновича на работе нет, он поехал в мэрию и, скорее всего, сегодня уже не будет. Он хотел спросить у секретарши, ездил ли Белов в командировку в Серпухов и привозил ли оттуда мальчика, но не успел, та положила трубку.

— Да о таких вещах секретарша вряд ли осведомлена, это, как говорится, не ее епархия, вам лучше, наверное, переговорить с самим Беловым при встрече, — подсказал Могилевский, испугавшись, что Смирнов снова наберет Серпухов и станет по телефону выяснять подобные вещи.

— Вы разрешите, я перепишу адрес и телефон с визитки? — попросил Сан Саныч.

— Да забирайте ее! — замахал руками Петр Казимирович. — Она мне не нужна!

— На всякий случай опишите мне, как он выглядит, — разглядывая визитку, попросил фотограф.

— Ему лет сорок — сорок пять, черные, чуть вьющиеся волосы, ухоженные, с пробором, округлое лицо, слегка полноватое, но еще без второго подбородка, и такая же полноватая фигура, хотя брюшко уже наметилось, однако все еще в пределах допустимого, хороший, а значит, дорогой, темно-синий костюм с таким же ярким галстуком, запонками, пухлые пальцы с ухоженными ногтями, на правой руке, на безымянном пальце, золотой перстень-печатка с черным камнем, я не помню, как он называется. Глаза темно-зеленые, большой нос, крупные губы, чуть синюшный оттенок на скулах, как у всех брюнетов, лицо немного тяжеловесное, но не без обаяния, человек он, судя по всему, увлекающийся, глаза часто вспыхивают, загораются, и он несомненно обладает даром убеждения.

— Вы сыщиком не работали? — улыбнулся Смирнов, выслушав столь детальную характеристику.

— Сыщиком не работал, но обожаю читать детективы, — заулыбался Петр Казимирович. — Прежде всего классические. Нынешние какие-то поверхностные. Современные авторы гонятся за ритмом, внешними эффектами, ужасами, я же предпочитаю всему тонкий психологизм в обрисовке персонажей, неторопливость повествования и глубину. Хотите еще чаю?

— Нет-нет, спасибо!

— А хотите каши? — Могилевскому неожиданно понравился этот молодой отец, так волновавшийся о своем ребенке, не часто сегодня встретишь такую любовь и заботу. — Сегодня у нас была овсянка, и повариха здорово ее варит! Хотите?

— Нет-нет, спасибо, — Сан Саныч поднялся, неожиданно вспомнив о вчерашнем приглашении, взглянул на часы: половина третьего. Пока он доберется, будет пять, а такую женщину нельзя заставлять ждать, сидя на работе. — Мне уже пора! Разрешите только я запишу ваш номер телефона?

Могилевский продиктовал его, и Смирнов, записав, попрощался и торопливо двинулся к двери.

— Одну секунду! — вдруг остановил посетителя директор. — Одну секунду, Сан Саныч, я все же должен вам об этом рассказать!

Петр Казимирович сам вдруг поднялся из-за стола, подошел к фотографу.

— Не подумайте, что это фантазии старого любителя детективов, но, разговаривая с этим Беловым, я не мог отделаться от ощущения, что передо мной разыгрывается некий феерический спектакль, что этот вальяжный господин в дорогом костюме вовсе не тот, за кого себя выдает! — взволнованно рассказывал директор. — Я уже больше пятнадцати лет работаю руководителем вверенного мне детского учреждения и хорошо знаю своих коллег, их повадки, манеры, интонации речи, годы работы, знаете ли, накладывают свой отпечаток, оставляя такие же отметины, как кракелюры на старых картинах, и по ним всегда можно отличить, чем человек занимается в своей жизни. Так вот мой тот гость, а теперь я могу сказать это точно, никогда не работал в нашей системе!

— Но почему вы тогда отдали ему мальчика? — вне себя воскликнул фотограф.

— В тот момент, когда все случилось, я еще не знал, не догадывался об этом, Белов ослепил меня своим напором, горячностью, терпким ароматным коньяком, заставив выпить две рюмки греческой «Метаксы». Действительно вкусный напиток, и я не устоял, соблазнился, а потом уже, снова обдумывая весь разговор, припоминая различные детали, подробности, я и пришел к такому неутешительному выводу, — Могилевский вздохнул, опустил голову, потом робко добавил: — Будем лишь надеяться, что я ошибся.

— Дай-то бог, чтобы вы ошиблись! — похолодев от этих слов, выговорил Смирнов.

В смутных чувствах он покидал Анино. Последнее наблюдение Могилевского, очевидно не лишенное оснований, указывало на то, что ребенка похитили. Но зачем, почему? Если этот вальяжный господин хотел взять мальчика для усыновления, то оформил бы все документально, как иначе-то? Если же мнимый чиновник задумал продать мальчика куда-нибудь — Сан Саныч читал и о таких жутких происшествиях в газетах, — то это совсем не вязалось с его солидным обликом, да и легче приманить тех, кто бомжует, скитается по вокзалам, спит в подвалах. Какой смысл засвечиваться?.. Странная история. Ребенок остался один и оказался никому не нужным. Вот самая страшная сказка!

Покинув вагон электрички на Ярославском вокзале, Смирнов попытался связаться с Ниной, но на работе сказали, что она полчаса назад закончила переговоры, куда-то звонила, а потом уехала домой и ее сегодня уже не будет. Он набрал ее домашний номер, но телефон не отвечал. Вот и еще одна неожиданная новость. Скорее всего, она надеялась застать его дома, а услышав длинные гудки, обиделась и решила отправиться в свободный полет. Надо было ему позвонить из Анина, на вокзале висел московский телефон-автомат, но Сан Саныч боялся опоздать на электричку.