— Мне нельзя, — бросил я назад и снова отвернулся в окно. Паршиво было на душе.

— Ну и ладно, — ответил друг. — Лешка, я не знаю, что сказать. Нет доказательств, а теперь и допросить некого. Сергей мертв, а Чех гуляет на свободе и правит балом. По слухам он протянул лапу на Кирсаново царство. Все трещит по швам из-за того, что Лина здесь и не может вступить в наследство. Твои родные пока в безопасности, только потому что ты для всех труп, но они горюют. Может, все-таки скажем им, что ты выжил?

Я покачал головой.

— Нельзя. Пока тетя и дядя в неведении, они не под прицелом. Я не могу семьей рисковать. Никто больше не пострадает, Стас! Мы должны найти другой способ накрыть мента. Чех знает, что мы в Америке? Он-то ведь в курсе, кто выжил в аварии. Это его шавки пустили слух, что я был в машине.

— Подозреваю, что он планировал тебя прижать к ногтю, но ты хорошо спрятался.

— Само собой прижать, чтобы дальше манипулировать. Я ему нужен живым, значит, можем на этом сыграть. Буду наживкой.

— Много ты сейчас сыграешь, гадкий утенок, — прыснул Стас, откинул светлую челку на одну сторону и нетерпеливо постучал пальцами по столу.

— Лебеди перевелись, извините, — я потер ногу. Зудело под бинтами, зудело в груди и томно щекотало в другом месте, но пока мне в спальню к жене нельзя — сломаюсь. Так невовремя свалился, ужас.

Звонарёв выпил залпом стакан коньяка, рухнул в кресло и кольнул:

— Знаешь, Леха, ты можешь рисковать собой, даже желать этого, но Ангелина меня задушит, если я позволю тебе подставить мягкое место еще хоть раз. Так что сиди здесь и наслаждайся жизнью. Я придумаю, как Чеха разоблачить. Ну хоть раз дядю Звонаря послушай — не сунь нос в пожарище. Твое здоровье! — и выпил снова, а потом серьезным тоном выдал: — Волкова все еще игнорит тебя? — лукаво прищурился, будто мой ответ что-то значит.

— Я несколько раз попытался поговорить с ней, но уперся в глухую стену. Она не простит мне смерть брата.

— Лина ведь простила… — острый серый взгляд полоснул по лицу, а когда я сжался всем телом, Стас расплылся в коварной улыбке. — Она ничего не говорила. Я сам догадался. Так можно ненавидеть и любить только кровного врага или того, кто посягнул на твою волю. Или тело.

— Хочешь тоже меня ударить?

— А что, нужно занимать очередь? — Стас взял бутылку с горячительным, покачал ее в руках, оценил наполненность, отставил со стуком на полированную поверхность. — Меня чужое прошлое не волнует, я беспокоюсь о будущем. Особенно Настя тревожит, ведь она уже знает… что брата нет. Нет опоры, поддержки и надежды. Короче, что-то сердце не на месте из-за девчонки. Прям беда с этим, но она же кусака — злее, чем я ожидал.

— Она сильная, — сказал я одними губами, а потом повернулся к Стасу. — Только не смей ее трогать, любвеобильный ты наш. Наиграешься быстро, а Настюха не переживет еще одну потерю. Да и не по зубам тебе инвалид.

— Тебя забыл спросить, — фыркнул Звонарёв. — Теперь назло приударю, — толкнул стакан от одной руки к другой. Тот с тихим «шурх» переместился по столу и замер в большой ладони.

— Эгоист, — подчеркнул я, а Стас вольготно развалился на кресле и закивал.

— Да, да, мы с тобой не близнецы случайно? А еще у меня пальчики умелые. К тому же даже лучше, чем у тебя.

— Иди ты! — я отмахнулся. Проще игнорить его подкаты, тогда и распаляться желанием что-то доказать он не будет. — Принес мне то, что я просил?

— Все сделано, шеф. Комната подготовлена, оборудование и материалы на месте. — Друг полез в карман пиджака и швырнул в меня ключами. Я поймал их на лету и спрятал в кулаке. — Дорогу показать, или сам найдешь? Извини, на ручках не понесу, ты слишком большую попу отъел.

— Сам дойду, — я переместил вес на здоровую ногу и сменил тему: — О расследовании смерти Волкова и проделках Чеха пока никому не говори. Особенно Лине. Восьмой месяц, не нужны ей лишние волнения.

— Слушаюсь, — Стас растянул губы в подобии улыбки, встал и встегнул меня прямотой, будто батогом: — Я бы на месте Насти тоже не простил тебя, потому что одно дело причинить физическую боль, которая со временем притупляется, другое — не поверить в искренность дружбы и оставить родного с бедой один на один. Кстати, я изучил диагноз Волковой, — Звонарёв зло прищурился. — Оказалось, что после операции есть шанс, что она будет ходить. Только не говори, что не знал. Ле-ха, — и, сжав кулак, он рубанул воздух и свалил из гостиной.

Знал. Конечно же. Но операция не просто дорогостоящая, она рискованная. Мы с Сергеем много раз говорили об этом и решили оставить все, как есть. Эгоистично, но я за Настю искренне волновался, потому что родная. Была, к сожалению. Хотя и понимал, она должна сама решить: всю жизнь провести в инвалидной коляске, или рискнуть всем ради мизерного шанса встать на ноги.

Грудь сдавило тисками. Надеюсь, что Стас быстро перегорит идеей приударить за Волковой, потому что Настя из-за гордости и упертости будет страдать и молчать. Этому же шалтай-болтаю, как с гуся вода.

Я сожалел, что не копал глубже в деле Волкова. Что не прислушался. А теперь? Настя хоть и была в Америке, видеть меня не хотела. Я не навязывался. Больно было смотреть в ее глаза и понимать, что девчонка была права.

Приоткрыв гардину, помахал рукой жене и сыну.

Им полезен свежий воздух. Они часто гуляли во дворе под яблонями, и Дэми от них не отходил ни на шаг. Спасибо ему за это. Не знаю, сказал ли Макс всю правду, но я решил больше не возвращаться в прошлое и отпустить историю нашего с Линой знакомства. Звонарёв болтать лишнее не будет, он сам не святоша, потому я не напрягался.

Пусть это останется между нами с Линой. В нашем прошлом, в которое никто не смеет лезть. В памяти погибшего Кирсанова, что грудью защитил дочь, чтобы она выносила ребенка. В моей и ее памяти, что никогда не очистится и не станет кристально-белой, но в ней появятся другие краски, потому что мы вместе все преодолеем.

Наши отношения сложные, острые, но они ни с чем не сравнимы — я Ангела боготворил. Болел. Жаждал. И благодарил судьбу за то, что жена смотрела на меня теперь иначе. Наша разлука поменяла и ее тоже. Не сломала, не растоптала, а вычистила от ненависти, раскрыла сердце для новых чувств. И для Лины это все в первый раз, потому она так реагирует, так ревнует.

Как она бесится, когда кто-то хоть словом заикается о Насте — это нужно видеть! Я тогда обнимаю ее узкие плечики и украдкой улыбаюсь.

Ревнуй, моя маленькая. И я ревную тебя, потому что не отдам никому.

С удовольствием бы погулял в саду с семьей, но мне запретили скакать и советовали меньше ступать на больную ногу. Перемещался я, придерживаясь стеночки. После того, как швы разошлись, меня штопали пару часов, и американский врач предупредил, что я доиграюсь до сепсиса с таким рвением.

За неделю рана хорошо затянулась. Я выполнял все назначения и даже позволял Лине наносить мазь на швы, хотя это было невероятно тяжело. Когда ее пальчики скользили по воспаленной коже — башку срывало, а пах скручивало и простреливало. Но я терпел ради нас двоих, ведь видел, что Лина горит таким же желанием, как и я, просто умалчивает.

Стоит нам остаться в спальне наедине, она тут же краснеет, кусает губы и прячет животик ладонями, будто стесняется испытывать влечение к мужчине. Очень хотелось поприставать, но подбитой качкой во время секса не хотелось быть, потому я отчаянно лечился от воспаления и усиленно восстанавливал свою шкуру. Я все компенсирую, маленькая, потерпи чуток.

Через несколько часов я выполз в кухню выпить чай. Время повернулось к вечеру, и меня начинало поколачивать от волнения — хотел успеть доделать Лине сюрприз.

Дверь на улицу приоткрылась, и в дом забежал взволнованный Сашка.

— Мам, я воды попить! — крикнул он в сторону и тут же скрестился со мной взглядом. Замер в проходе и сжал губы. Вспотел, светлые волосы растрепались, а на щеке выделились разводы от травы и пыли.

Я протянул ему стакан и улыбнулся.