Я посмотрел на деньги, потом на Кроштейна.

— Спасибо. Я сделаю все, чтобы отработать их.

— Отработаешь еще, — рассмеялся он.

— Если ты не возражаешь, я возьму продукты для знакомых. Они помогли мне в трудную минуту, и я хочу хоть немного вернуть долг.

— Бери, что хочешь. — Гарри начал проверять кассу.

Я отобрал дюжину отборных яиц, фунт отличного масла, фунт бекона, сыр, сахар, муку, несколько хороших овощных консервов и пять пачек хлопьев. Увидев, что продуктов немного, добавил еще две булки белого хлеба и большое пирожное за двадцать пять центов. Затем показал сумку Гарри. Я записал название каждого продукта и цену. В сумме получилось три доллара десять центов. Я положил деньги на кассу. Гарри подошел ко мне с деньгами и руке.

— Для кого это? — полюбопытствовал он.

— Для моих друзей. Когда в феврале я приехал в Нью-Йорк и оказался на мели, они здорово помогли мне. Это очень бедные люди, и я не мог долго оставаться у них, но если бы не их помощь и поддержка, мне бы ни за что не выкарабкаться.

Он помолчал пару минут, затем завязал сумку и приделал для удобства деревянную ручку. После этого Гарри Кроштейн вернул деньги.

— Я хочу заплатить. У меня хватит денег. Сегодня я только на чаевых заработал больше двух баков.

— Бери, — настаивал он.

— Спасибо. — Я спрятал деньги в карман. — Я очень тронут.

— Не за что, — улыбнулся Гарри. — Пошли выпьем кофе и пойдем по домам.

В «Мороженом» мы просидели с час. В отель я вернулся на троллейбусе почти в два. Ночной портье узнал меня и протянул ключ. Увидев сумку, он строго сказал:

— В номерах готовить нельзя, мистер Кейн.

— Не беспокойтесь! — рассмеялся я. — Не буду!

Сигарета почти закончилась. Я положил окурок на блюдце, побрился и вышел в коридор принять душ. Было уже поздно, и душ оказался свободным. Я включил теплую воду и намылился. Потом стал под душ и смыл мыло. Вытерся докрасна грубым полотенцем, вернулся к себе и оделся. Доехал на метро до Сто двадцать пятой улицы и пошел к Харрисам. Был почти час. Я поднялся по слабо освещенной лестнице. В подъезде привычно пахло свининой.

Дверь открыл Том. Он увидел меня, и его лицо расплылось в улыбке.

— Вот это да! Легок на помине. Мы только что говорили о тебе. Заходи. — Я зашел, а Том крикнул в другую комнату: — Ма, знаешь, кто пришел? — Он схватил меня за руку и принялся радостно трясти. — Ну, как ты, парень?

Я улыбнулся и вырвал руку, прежде чем он успел ее сломать.

— Отлично!

На кухню выбежали Сэм и Элли. За ними торопливо шла миссис Харрис. Я пожал руки Сэму и Элли и поцеловал старуху. По их приветствиям можно было подумать, что мы не виделись долгие годы, а не пять дней. Когда возбуждение немного улеглось, я поставил на стол сумку.

— Я нашел работу, — гордо объявил я, — настоящую работу в продовольственном магазине, как Сэм. Подумал, что надо вам что-нибудь принести. — Я начал выкладывать продукты. — Лучшие яйца, масло, сыр, пирожное и... — Я замолчал.

Миссис Харрис села на стул и заплакала. Я подошел к ней и обнял за плечи.

— В чем дело, ма? — мягко поинтересовался я.

Она подняла голову и улыбнулась сквозь слезы.

— Ничего, Фрэнки... ничего. Это я от радости. Я каждый день молилась за тебя... чтобы ты нашел работу, чтобы опять улыбался.

Я молча обвел взглядом остальных, не зная, что сказать. Том кивнул.

— Да, Фрэнки. Она велела нам каждый день молиться за тебя, и мы все молились. — Том посмотрел на брата и сестру. — Так ведь?

Те молча кивнули. Я вновь обвел их взглядом.

— Даже не знаю, что и сказать.

— Не говори ничего, — улыбнулась миссис Харрис. — Не надо ничего говорить. Бог услышал наши молитвы, и нам остается только поблагодарить его за доброту.

После обеда я закурил и рассказал о себе, как нашел работу, что делаю, сколько зарабатываю.

— У нас тоже выдалась хорошая неделя, — похвасталась старуха.

— Что это значит?

— Элли тоже нашла хорошую работу, вот что! — Она с гордостью посмотрела на дочь. — Девочка устроилась на другую ленточную фабрику и сейчас зарабатывает почти пятнадцать долларов в неделю.

— Здорово! — Я автоматически взглянул на Элли, обрадовавшись за Харрисов.

Девочка сидела с каменным лицом. Она с вызовом посмотрела на меня, и я сразу понял, чем занималась Элли, но сказать, естественно, ничего не мог.

— Иногда ей приходится работать допоздна, — продолжала миссис Харрис. — Но Элли у нас хорошая девочка. Она не обижается. — Она посмотрела на старые часы, стоящие на полке. — Как быстро летит время! Уже почти четыре. Мы должны идти на воскресное собрание. Том, Сэм, вы пойдете со мной. Элли ходила утром, она посидит с Фрэнки, пока мы не вернемся. Пошли быстрее!

Они ушли. Сыновья шли по обеим сторонам от матери, осторожно поддерживая ее на лестнице. Даже за королевой Британии не ухаживали с такой заботой, с таким вниманием. Я закрыл за ними дверь и повернулся к Элли.

Она сидела на подоконнике и смотрела на грязный коричневый двор. Я закурил, сел на стул и посмотрел на нее. Мы молчали.

— Значит, ты устроилась на работу, Элли?

— Ты же знаешь, что никуда я не устраивалась, — горько ответила она, глядя в сторону.

— Я ничего не знаю. Может, все-таки расскажешь?

С минуту она молчала, потом ответила напряженным, но ровным голосом:

— Мы работаем на одной квартире. — Ее говорок, обычно не очень заметный, почему-то усилился, — И делим все поровну.

— Тебе что, больше нечего делать?

— А что, есть?

На этот вопрос я не мог ей ничего ответить. Через несколько минут Элли здорово, передразнила меня:

— Тебе что, нечего делать? Конечно, есть. Я могу пойти в магазин, что на углу, и сказать: «Я белая, и вы можете взять меня продавать ваши товары бедным ниггерам, которые не могут у вас работать, потому что они черные, а в вашем магазине работают только белые».

И Тому не надо будет больше сидеть целыми днями и смотреть на руки, большие и сильные руки, которые истосковались по работе. И он не должен будет больше пить дешевый дрянной джин, который сделал какой-нибудь белый и продает его бедным ниггерам по пятаку за стакан, чтобы они напивались и забывали, что они черные. Чтобы они могли хоть несколько минут счастливо смеяться, пока не отрубятся, а на следующее утро у них раскалывается голова, першит в горле и болит живот. Они открывают глаза и видят, что они черные и что им опять нечего делать. Тогда они начинают молча плакать, но не слезами, а своими сердцами. Они горько плачут и спрашивают себя: «Где же те прекрасные белые руки которые были у меня вчера?»

И Сэму не нужно будет каждое утро перед школой бежать в магазин и разносить заказы. Сейчас ему не разрешают обслуживать покупателей, потому что он черный. Ему не разрешают резать сыр или масло, потому что его черная кожа может запачкать белый сыр, который кладут на белый хлеб и засовывают в белый рот. Конечно, мне есть что делать. — Элли повернулась ко мне. На нахмуренном угрюмом лице горели умные глаза. — Да, я могу лечь на белую кровать и извиваться, совсем голая, пока клиент не начнет думать, что я сейчас умру от желания. Он ляжет на меня, и я смогу сделать его счастливым. И он забудет, что я черная, а когда встанет и начнет натягивать Титаны, у него будут от удовольствия немного трястись колени. Он посмотрит на меня и спросит: «У тебя все в порядке, малышка? Если нет, скажи. Я не обижусь. Если с тобой что-нибудь случится, я хочу, чтобы тебя вовремя осмотрел доктор». А я ему отвечу: «Все в порядке, мистер. Я, может быть, и черная снаружи, но изнутри я белее всех ваших белых женщин». Но все происходит иначе. Я отвечаю тихим хриплым голосом, полным слез: «Со мной все в порядке, мистер». — Она встала, грустно посмотрела на меня и повторила: — «Со мной все в порядке, мистер».

Элли произнесла эту речь таким проникновенным голосом, что ее слова запали мне глубоко в душу. Я отложил сигарету, встал и протянул руки.