Беллу был полностью захвачен рассказом Кризи. Он спросил:

– И ты отдал Майклу этот приказ, все еще будучи привязанным к креслу?

Кризи кивнул.

– Да, этот риск я попытался рассчитать настолько точно, насколько мог.

Сгорая от любопытства, Сатта спросил:

– Значит, в обмен на то, что ты распорядился отпустить его мать без всяких условий, он отрезал тебе палец?

Кризи мысленно перенесся к тем мгновениям, когда сидел связанный по рукам и ногам в притоне Абраты. Тогда жизнь его действительно висела на волоске. Он снова вернулся к тем мгновениям, как будто прокрутил назад ленту видеомагнитофона и еще раз посмотрел запомнившийся фрагмент из фильма о собственной жизни.

Граццини чувствовал себя не в своей тарелке. Если Кризи разыгрывал какую-то комбинацию, смысл ее римский «капо» никак не мог уловить.

Американец сказал:

– Дождись звонка твоей матери. Если она такая, какой я ее себе представляю, она не станет тебе врать потому, что мой сын машет у нее перед носом пушкой. Я бы тебе предложил дождаться звонка одному.

Граццини несколько раз прошел взад-вперед по комнате, потом цыкнул на Абрату:

– Оставь нас одних!

Тот без особого энтузиазма вышел из комнаты, бросив перед этим через плечо:

– Не верь ему. Я буду рядом за дверью.

Оба ждали звонка, храня молчание. Граццини мерил шагами комнату. Время от времени он останавливался и смотрел на картину на стене, как будто именно в ней заключался весь смысл его жизни. Кризи наблюдал за ним, поглядывая на свою связанную правую руку. Звонок раздался через двадцать минут. Внешний динамик все еще был включен, и Кризи слышал почти весь разговор. Мать Граццини была вне себя от гнева.

– В чем дело, черт тебя побери?

– Где ты?

– Я в твоей квартире.

– Ты там одна?

– Со мной Мария.

– С тобой все в порядке?

Голос ее, доносившийся из динамика, звучал резко и обиженно.

– Все в порядке? Стою я себе, мессу слушаю, замаливаю грехи своих детей… Пять тысяч лир в ящик для бедных положила, и вдруг у самого входа в храм Божий какой-то юнец хватает меня и тащит в машину, накрывает одеялом и увозит черт знает куда!

– А что случилось потом?

– Потом он говорит по телефону на языке, который я не могу понять, везет меня домой, целует в обе щеки и с рук на руки передает Марии. Паоло, чем ты там, гром тебя разрази, занимаешься? Я тебе в тот самый день сказала, когда ты связался с этим подонком Конти, что ждет тебя геенна огненная. Как же мог мой сын до такого докатиться? Как же все мольбы мои Господу? И свечи все, что я в церквах ставила. А с мальчишкой этим еще был священник… священник! Что же это теперь такое делается, если святые отцы за дряхлыми старухами начали охотиться?

Кризи не мог сдержать улыбку.

Взглянув на него, Граццини скривился и отключил динамик. В трубку он проговорил:

– Мама, позови к телефону Марию.

Сказав несколько слов служанке, римский «капо» повесил трубку. Потом он долго и внимательно смотрел на Кризи и наконец сказал:

– Почему ты так поступил?

Кризи пожал плечами.

– Я же тебе уже сказал: с женщинами я не воюю.

Граццини в полном недоумении покачал головой.

– Ничего не могу понять. Ведь теперь ты полностью в моей власти. – И тут до него дошло. – Ты, должно быть, рассчитал, что, если бы моя мать осталась в твоих руках, я бы тебя никогда отсюда не выпустил. Знал ты и то, что, если бы я тебя убил, твой сын убил бы мою мать. Получался замкнутый круг, безысходная ничья.

Кризи кивнул. Он все еще слегка улыбался, время от времени поглядывая на свою правую руку.

– Ты прав, так я и рассудил. Теперь ничьей нет. Зато у тебя возникла проблема.

– Какая еще проблема?

– Ну… для такого человека, как ты, а ты, как ни странно, человек чести, ничего теперь не осталось, кроме как меня отпустить. Но если ты это сделаешь, ты можешь потерять свой авторитет в глазах туповатых придурков, которые привыкли смотреть на тебя снизу вверх. – Кризи сделал головой жест в сторону двери, за которой стоял Абрата. – Этих туповатых животных, на которых держится твоя власть… Так что авторитет свой ты потерять никак не можешь, потому что именно он дает тебе власть. А если ты его потеряешь, как-нибудь ночью один из этих недоумков вышибет тебе мозги.

Граццини внимательно на него смотрел, ничего не отрицая и ни с чем не соглашаясь. Тогда Кризи сказал ему, что он должен сделать.

– Подойди к двери и скажи, чтобы этот кретин Абрата принес из кухни острый нож. Лезвие его обязательно должно быть зазубренным, как у пилы.

Глаза Граццини в недоумении сузились.

– Сделай это, – тоном приказа сказал Кризи.

Граццини встал со стула и пошел к двери. Через три минуты он вернулся, держа в руке зазубренный нож. Он закрыл дверь и подошел к Кризи.

– Нож острый? – спросил тот.

Граццини провел большим пальцем по лезвию и кивнул.

Кризи негромко сказал:

– Взгляни на мизинец моей левой руки.

Граццини наклонился и посмотрел. Вся рука была абсолютно белой. На мизинце не было первой фаланги.

– Это мне как-то отстрелили, – сказал Кризи, – много лет назад. Удивительно, как мало пользуется человек своими мизинцами, разве что иногда в носу ими ковыряет. – Он взглянул на «капо» и сказал: – Отрежь мне мизинец на правой руке по второй сустав.

Недоумевающий «капо» вопросительно на него взглянул.

– Это отличный выход из положения, – буднично сказал Кризи. – Ты его отрежешь без всякого обезболивания. Я стану очень громко и убедительно вопить. У тебя есть чистый носовой платок?

Лицо Граццини как будто превратилось в маску.

– Платок чистый носовой есть у тебя? – повторил вопрос Кризи.

Смысл вопроса наконец дошел до «капо», он кивнул и вынул из нагрудного кармана пиджака шелковый платок кремового цвета. Кризи одобрительно кивнул.

– Когда отрежешь, оберни культю. В тот момент я потеряю сознание. – Он снова усмехнулся. – Впечатление это произведет потрясающее. Ты возьмешь обрубок пальца, дашь его Абрате, скажешь, чтобы он его забальзамировал, положил в хрустальный стакан и отправил в Рим в подарок твоей матери. Такого рода шутку он вполне в состоянии понять. После этого скажешь им, чтобы меня отправили обратно в гостиницу.

Граццини взглянул на нож, потом на мизинец.

Сатта и Беллу молча смотрели на забинтованную правую руку Кризи.

– Было совсем не больно, – сказал он. – Моя рука онемела настолько, что было лучше, чем с анестезией. Но Граццини не хирург. – Он улыбнулся Сатте. – Надо бы попросить твоего брата дать ему парочку уроков. Сначала я очень громко кричал, потом свалился в обморок.

Он протянул здоровую руку к тумбочке, стоявшей около кровати, и взял окровавленный носовой платок.

– Я потерял половину бесполезного пальца, зато приобрел красивый носовой платок.

Вновь обращаемого вызвали вперед. Под черным капюшоном его лицо казалось смуглым и худым; под узким прямым ртом вырисовывался вытянутый вперед подбородок. Его темные глаза глубоко сидели во впалых глазницах. В них поблескивали настороженность и беспокойство. Стреляя ими направо и налево, заметно нервничавший неофит в нерешительности продолжал топтаться на месте.

Ему снова сказали выйти вперед. Он бросил беглый взгляд на черный алтарь. В центре его покоился черный опрокинутый крест высотой около двух метров. Позади, на подставке эбенового дерева, стояла огромная черная свеча. С каждой стороны перевернутого сверху вниз креста горели шесть черных свечей меньшего размера; всего их было тринадцать. Перед крестом на алтаре лежал длинный нож с серебряным лезвием и черной роговой рукоятью. Слева от алтаря стояла фигура откормленного козла с высоко поднятой головой; он раскрыл пасть, обнажая белые зубы, как бы в омерзительной ухмылке, а справа – совершенно белый петух, ноги которого были связаны черной шелковой лентой. Рядом с ним лежал белый человеческий череп.