– А мы при чем? Мы же не доросли…

– Даже у вас есть те, кто тоже может вмешиваться. Кто преждевременно родился, что ли… И те, кто только говорит, что может. В большинстве своем шарлатаны. Ими мы не занимаемся.

– А других что, устраняете?

– Не наш метод. Мы стараемся выявить их на раннем этапе и скорректировать интересы. Так сказать, отвлечь молодежь от пагубного влияния улицы. Представь себе, что кто-то творит с реальностью все, что захочет, не понимая последствий. Как ты сейчас – взял и сделал прокол. Ты не знал, что у тебя получится, и ничего плохого не хотел. Но сколько всего можно сделать по незнанию? Вот мы и должны от такого защищать. Лучший способ сделать так, чтобы человек, скажем, не пил, не курил и не делал ничего противозаконного – это как можно раньше дать ему другой, более сильный, но безопасный интерес. А сильнее творчества ничего не придумать.

– Что, все фантасты?.. – Герман мог не договаривать.

– Многие, – сказал папа Дима.

– Но среди них есть и просто талантливые люди! – вставил Пьер.

Герман вспомнил, как папа Дима аккуратно направлял Разбегаеву в сторону от фэнтези. Как хвалил и даже перехваливал любые научно-фантастические рассказы, которые приносили студийцы.

– Вы нам врали, – повторил он. – Можно писать все, что угодно…

– Ты прав. А если бы я рассказал все на студии, вы бы меня послушались? Не бросились бы тут же испытывать способности и делать мир лучше?

– Они же ничего не знают, – Герман представил себе, как Пьер выступает перед той же Разбегаевой, перед Самоцветовым, перед Водопьяном.

– Они верят в то, во что хотят верить, – на этот раз уже сам Пьер заговорил с интонациями папы Димы.

– Но я-то уже в курсе…

Теперь Герман постарался вообразить, как он сам приходит к Вадику Водопьяну открывать тому глаза. Как строчит по электронной почте письма Самоцветову. Как берет слово на заседании студии.

Представил, что будет потом.

– Контракт остается в силе, – напомнил Пьер. И процитировал сам себя: – «Знаете, это контракт для вас, а не вы для контракта…»

– Есть и другое предложение, – сказал папа Дима. – Ты мог бы присоединиться к нам. Может быть, найдешь лучший вариант…

– Ну уж нет! – Герман обнаружил, что поднялся. Вообще, сегодня тело как будто действовало отдельно и всегда забегало вперед. – Можно мне идти? Я никому не скажу, Дмитрий Иванович. Честно!

– Можно, – вздохнул папа Дима.

Герман посмотрел на Пьера. Тот поднял брови и покачал головой.

…Обратную дорогу Герман нашел легко. Впрочем, нашел или создал – он уже не понимал. Казалось, стеллажи в дальних углах падали вереницей, как складываются фигуры из плашек домино. Падали и открывали каменистое плато под нездешним небом. Там какие-то существа зачехляли огромные пушки, которые уже не могли стрелять обитаемыми снарядами. На горизонте садились в пустыне, тут же покрываясь ржавчиной, яйцеобразные ракеты, имеющие прототипом аппарат инженера Лося. Тени марсианских кораблей все еще скользили по пескам, но если поднять глаза, то становилось видно, что это всего лишь тени причудливых облаков.

А еще выше, в сетях гравитации, словно космический мусор, плавали безлюдные старые челноки на кейворите и покореженные фотонолеты. Словно медузы, трепыхались в эфире обрывки звездных парусов. Зарастали проколы для гиперпрыжков, и само гиперпространство исчезало, превращаясь в досужую гипотезу. Рассыпались мертвые космические станции-города. Затягивались полости грузовых астероидов, делая их тем, чем они до этого и были, – каменными глыбами в пустоте.

Зато когда Герман наконец-то увидел дверь на платный абонемент, то уже знал, что сделает сам.

– Может, вернуть его? – нарушил молчание Пьер. – Я просто закольцую коридор, и он…

– Не надо, – сказал папа Дима.

– Ты прав. Сам придет. Они всегда сначала уходят, а потом возвращаются. Еще не было случая. Помнишь, как упирался месье Жюль? Или мы тогда не с тобой работали? А Уэллс? Он же запустил в меня чернильным прибором, когда узнал обо всем! Хорошо, я быстрый, увернулся. До сих пор вон на полках пятно осталось. Так что у тебя еще интеллигентные ребята, Дима. Мальчик мог бы здесь все разнести.

Пьер как всегда неуловимо переместился к стеллажам и указал на пятно.

– А помнишь, как торговались эти господа Гернсбек и Берроуз? Даже старина Фил Дик в конце концов пришел обратно, хотя всю жизнь потом не мог нас простить. А ведь он не приходил дольше всех! За что люблю американских фантастов – они всегда возвращаются первыми. Знаешь, Питер, говорят, я все понимаю, вы вроде как хорошие космические полицейские, экология реальности – это круто, большая сила – большая ответственность и все такое… Так где у вас там контракт?..

Пьер вытащил с полки фолиант – тот самый, что неделю назад показывал Герману.

– Так что ты прав, Дима, – повторил он, когда кожаный переплет стукнул о рыжую столешницу. – Он сам придет. Только сначала… как это у вас говорится… не наломал бы дров.

– Не наломает, – уверенно сказал папа Дима, глядя не на книгу, а на зеленый абажур лампы. Ее цвет напоминал ему о длинном столе в их студии. – Этот точно не наломает. Просто напишет обо всем рассказ. А потом опубликует. Где-нибудь в сборнике, среди таких же, как он.

В рукаве той руки, что дальше от сердца, бог предательства Бхеда прячет короткий кинжал, которым удобно бить друга в спину.

В ладони той руки, что ближе к сердцу, бог предательства Бхеда держит фальшивую золотую монету, которой платит и за зло, и за добро.

Рукава одежд у Бхеда длинны, ладони крепко сжаты. Никто не знает, с какой стороны груди у бога предательства сердце.

И никто не знает, в какой руке – фальшивая монета, а в какой – нож.

…Ночь упала на Фрейдинг, город-в-основании-мира, вместе с дождем, звоном колоколов на храмах и хлопаньем ставней и дверей. На тех улицах, где жили богатые, горели фонари и прогуливались люди, на те улицы, где жили бедные, нехотя вышла ночная стража. На тех улицах, где жили нищие, было темно и безлюдно, только у трактирных дверей горели факелы и стояли, закутавшись в меха, угрюмые охранники.

Гильнар прошел мимо охранников, кивнув левому – тот казался поживее и, похоже, был старшим в карауле. Охранник скользнул взглядом по треугольной шляпе, кожаной куртке, широкой сабле у пояса. Гильнар почти слышал, как ворочаются в голове охранника мысли. «Треугольная шляпа – итаманский моряк… кожаная куртка с медными набойками – разрешенная замена легкой кольчуге… сабля все-таки длинновата…»

– Постой, – сказал охранник. – Сабля.

Гильнар молча извлек абордажную саблю (второй охранник шевельнулся, его рука легла на рукоять боевого топора), приложил к деревянной мерке, приколоченной к дверному косяку. Охранник прищурился. Сабля уложилась в разрешенную длину, едва-едва, но уложилась.

– Иди, – кивнул охранник.

Гильнар вложил саблю в ножны, пригнулся (притолока была низкая, скорее всего специально, чтобы в трактир было труднее ворваться или убежать) и вошел в «Снег и песок». Его поражали названия питейных заведений во Фрейдинге, казалось, трактирщики соревнуются, кто выдумает более нелепое. За две недели скитаний по огромному городу Гильнар успел побывать в «Драконе и вереске», «Прибрежном щенке», «Мокром очаге», «Трех калеках». Но лидировали, конечно, верноподданнические названия: Фрейдинг сотни лет был столицей королевства и искренне этим гордился. «Голова короля», «Рука короля», «Нога короля», «Знамя короля» и даже «Основание короля». Удивительно, что не было «Королевских яиц» или «Мужского достоинства короля».

А откуда взялся «Снег и песок»? До раскаленных песков Итамана – недели пути на корабле. До снежных равнин Доргана – недели и месяцы на резвых лошадях. Фрейдинг не знал ни песка, ни снега, даже сейчас, в середине зимы, с неба лил лишь холодный дождь, а под ногами чавкала грязь, грозившая поглотить каменные мостовые.